Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
176
мне. Так я до самого Нижнего на дровах тех спал, верно, не один, с татарами этими.
В Нижнем из Канавина вверх по Оке верст двадцать отмахал и — батюшки — что
увидел там! Горы глины! Во все-то стороны глина эта и глина. Редкие барачки так
вроде в глине и тонут. Глина, да вода, да канавы глубокие. В конторе меня выпыты-
вать не стали, хоть я бумагу им свою сунул на стол.
— Говори, — спрашивают, — кто ты по специальности, а бумагу свою прибе-
реги для другой нужды.
— Плотник, — говорю, — скорее всего я. Дом, и стайки, и баню сам ставил.
— Хорошо, — говорят, — иди оформляйся плотником. Нам они во как нужны.
Это ведь как я, ребяты, обрадовался, что работа-то вроде ждала меня, работа-
то, беда-то моя ожидаемая. Прилипает работа к моим рукам, вот так и прилипает. Я
со сладостью работать люблю, неторопливо и въедливо. С думой, с приложением
разума. Я соцгород строил. Бывали ли вы там? А я-то ведь еще раз побывал, как к
вам в лагеря приехать. Побывал, поглядел, что сделано мной было и что потом сде-
лали без меня. И что немцы понаделали, бомбя завод-то наш. Я там своего старин-
ного дружка отыскал. Где-то добыл он четок водки, по одной маленькой выпили, а
тут сирена и по радио объявляют — бомбежка. Два часа как по расписанию бомбил,
и все более завод, а на заре повезли на трамваях, на машинах убитых и искалечен-
ных. Такая меня боль взяла, я целый день протолкался в больнице, все помогал,
раненых носил. Под вечер соцгород обошел. Мне-то довелось «коробки» строить,
некрасивые, плоскокрышие дома. Там потом Бусыгинский квартал появился, Вино-
куровский и еще другие новые кварталы. Красавцы-кварталы, а мне милы мои «ко-
робки», я делал их, я тут зачинал свою рабочую жизнь. Тут я таскал кирпичи, звенел
топором, а потом и стены клал этого самого Дворца труда и редакции «Автогигант»,
так газета наша звалась. Ну вот. Через год меня ударником вывели и грамоту, и часы
именные подарили. Зимой раз зашел в новый Дворец-то тот, а на стене портрет, да
так здорово на кого-то смахивает. А прочитал и даже отшатнулся —Евлампий Оси-
пович Гневышев. И раньше-то всего я подумал, а вдруг узнают, а вдруг из тысяч-то
народу есть заярские, луговские, степановские. Вот, думаю, наработал, вот наусерд-
ствовал. Вот до чего довела моя захватистая рука. Не хитрил я, планов каких-нибудь
не придумывал, не влезал в доверие, как говаривали о врагах той поры. Не мог быть
иным. А, сознаюсь, думать думал: разоблачат да и припишут — в доверие влез,
приспособился, притаился. А рядом крепла другая думка: не привезти ли Нюрку с
детишками. Комната у меня имелась, да и квартиру обещали. И все думал, думал о
себе, кто же я такой есть нынче, что обо мне со сцены хорошо говорят, и в прези-
диумы сажают, и в газетке похвально пишут? Раз иду по улице в премированном
костюме, меня окликает человек.
— Евлампий!
Оглянулся я и увидел Митьку Худяева из деревни нашей, бедняка по положе-
нию. У меня сердце так и уронилось, столбняк напал, и слова сказать не могу.
— Не ошибся я? — спрашивает.
— Да нет, — говорю, — угадал. А ты чего здесь?
Он зубы скалит и во всю улицу орет:
— Тебя разыскиваю. Скрытого кулачину ищу. Ну дак заявлять или погодить?
— Твое дело, — говорю.
—А ты сам-то как хошь? Поднялся вон как. Я ведь по газетке тебя по этой вот
узнал. Ты или не ты? Ага, думаю, Гневышевых нигде не подплетешь.
Я стою подле него и загорюнился и скрыть свою печаль не могу. А печаль-то
эту стыдом можно назвать. Кому же бы не стыдно было из почетных-то строителей,
от трудов заветных в ничто упасть. Перед глазами-то тысячи людей, которые знают
и чтят меня! А легко ли душу уронить, ведь она выпрямилась-то. подросла-то как.