Упрощенная HTML-версия
Альберт ГУРУЛЁВ
ê
384
Я раздумывал, не пальнуть ли мне еще, но услышал выстрел Валентина. И
еще один. Может быть, он и продолжал стрелять, но я уже не слышал: ко мне, как
во сне, как в замедленном кино, плыла по синему воздуху утиная стая. И еще рань-
ше, чем поднять ружье, уже знал, что собью утку. Собью непременно. И, кажется,
я медленно поднимаю ружье, медленно взвожу курок. Но и утки пролетели за это
время совсем малое расстояние. И четко вижу ту утку, которую собью. Не слышу
ружейной отдачи и лишь знаю, что утка сейчас упадет. И утка, налетев на невиди-
мую преграду, перевернувшись в воздухе, тяжело шлепается о тугую воду.
Замедленное кино кончается: утки круто берут к морю и тотчас становятся за
выстрелом. Но я не жалею: моя утка, снятая влет, влет, а не как-нибудь, лежит на
воде. Она чуть покачивается на мелкой волне, и ветерок медленно гонит ее к моему
острову. А пронесет мимо — тоже не беда: кончится зорька, и Валентин пригонит
лодку. И теперь, если Валентин крикнет, я знаю, что ему отвечать. И отвечу с удо-
вольствием.
И уже уверенно ожидаю новые стаи уток. И сам себе говорю, что волноваться
и спешить не буду: подпущу утку на выстрел, вернее, пропущу над собой и потом
прицельно — вдогонку. Но внезапно появляются новые заботы: моя утка ожила.
Она подняла голову, осматривается. И намерена плыть явно не в мою сторону.
Нет уж, не выйдет. По неподвижной-то цели я не промахнусь. Поднимаю ружье
и стреляю. Дробь хлещет по воде, где мгновение назад качалась утка. Но самой утки
на том месте нет. Она исчезла, она нырнула за какие-то доли секунды до того, как
по воде хлестнул дробовой сноп. Через несколько долгих секунд она показывается
из воды целая, невредимая.
Торопливо стреляю из второго ствола. И опять дробь рябит воду, а утка на
мгновение исчезает. Это уже черт-те что значит. Торопливо вгоняю в стволы новые
патроны. Ведь еще мгновение — и моя утка уплывет, и поминай как звали. Прыгает,
качается мушка ружья, рвут воздух выстрелы, вскипает вода под дробовой осыпью.
Колотит в горло и ребра сердце, сохнет во рту. И стреляю, стреляю.
Шарит рука на поясе и замирает внезапно: последний патрон. И возвращается
рассудок. Последний патрон. Есть патроны, но они на таборе. Кто же знал, что мне
придется сегодня так много стрелять!
А утка невредима. Хотя нет, постой. Видно, какая-то шальная дробина задела
ее, и, когда я спускаю курок у пустого ствола, она пытается нырять, но не может
нырнуть.
Последний выстрел, и утка, подгоняемая ветерком, чуть заметно плывет к мо-
ему острову.
Все. Мне теперь не надо замирать в нервическом ожидании и высматривать
в тускнеющей дали утиные косяки. Стрелять все равно нечем. Я выберусь из ук-
рытия, сяду на выброшенный морем сосновый обрубок, буду курить и спокойно,
умиротворенно смотреть на вечернее море, на пролетающих уток.
Я закуриваю, гляжу, как плывет и тает в чистом воздухе табачный дым, и ду-
маю, что мне хорошо и спокойно. И что я сделал свое дело: расстрелял патронташ,
добыл утку и вот теперь тихо и благостно смотрю на притихшее перед ночью море,
на темнеющие облака, на размытый горизонт. Усмехаюсь, вспоминая давешние
свои и Валентиновы крики, и немного жалею о пустой от зависти стрельбе. Сегодня
вечером мы посмеемся у костра.
Но нет еще в мире спокойствия. Свистят крылья, появляется утиный табунок,
и летит к черту вся благодать. Хватаю ружье, но тотчас вспоминаю, что оно пустое,
и хочется его сломать, разнести в щепы, смять через колено стволы.
А утки летят близко, крупные кряковые утки. Это самые лучшие, самые круп-
ные утки из тех, что я видел за сегодняшний вечер. И табунки летят часто.