Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
477
Мать, наверное, молится за него. Он спохватывался, уже безучастный к себе,
обморочно замиравший от остудной боли, добиравшейся от рук до самого сердца,
не мог не подчиниться этому зову, вновь начинал рвать неподатливую солому. Мать
следила за ним, умоляла, требовала вернуться домой. «Мама, милая мамочка, зачем
ты меня родила?!»
От движений он наконец согрелся, лихорадка отпустила, и он почувствовал бы
себя почти счастливым, если бы руки не страдали по–прежнему.
Стог сметан был на совесть: ни капли влаги внутри; была бы солома мок-
рой — запрела бы, было бы тепло, а так — и в глубине стынь, будто тут, в поле,
зима утвердилась давным-давно и проморозила все насквозь.
Постепенно нора стала большой настолько, что Сережка мог укрыться в ней.
Он уже стал сознавать, что был на краю гибели. И смерть, недавно близкая, казав-
шаяся приятным и желанным сном, немного отодвинулась и обрела свое жуткое об-
личье. В этот миг ему показалось, что кто-то бесшумно подкрался сзади—Сережка
резко оглянулся, трепыхнулся в испуге, загнанным зверьком застучало сердце в гру-
ди. Но нет, никого. Только изломанная Сережкина тень на стогу — это лунный серп
объявился над дорогой, вышел из-за колка или из-за дальнего облака вылупился.
Сережка влез в свое убежище вперед ногами, охапкой надерганной соломы за-
крыл за собой вход. От прикосновения холодной соломы его снова стала бить дрожь.
Напуганный собственной тенью, вновь вспомнил о волках, подумал, что стоило
потрудиться больше, зато сделать дыру выше, куда зверям не дотянуться. А так они
быстро распотрошат его соломенную затычку. «Я им банкой по зубам»,— подбод-
рил себя Сережка, но это не успокаивало, он напряженно прислушивался к тишине:
тихо, даже мышей не слышно, только собственное дыхание да стук сердца.
Беда, как ночь, от края и до края накрыла землю. Столько горя принесли лю-
дям фрицы, а зачем, какая им от этого польза? Разве их не убивают тоже? Что они
думают? Неужели их детям может казаться не горьким хлеб, отнятый у других де-
тей? Что они делают в своей Германии, Сережкины сверстники? Живут в довольс-
тве или тоже работают изо всех сил, чтобы помочь отцам окончательно растоптать
нашу землю?
Замурованному в соломе голодному и замерзающему Сережке временами ме-
рещились голоса, отдаленное пение. Он замирал, вслушивался, напрягаясь, может
быть, деревня недалеко и слышен репродуктор? Но голоса сразу же пропадали, а
через некоторое время возникали те же слова: «Пусть ярость благородная...»
Ярости в своем сердце Сережка не чувствовал. Может быть, потому, что врага
представлял плохо: то волки возникали в его воображении, то карикатура на Гитле-
ра. А была в его сердце великая тоска и тягучее чувство усталости от ненормальной
жизни, от недетских забот о матери, сестренке и братишке, от постоянного глубо-
ко запрятанного страха ожидания плохой вести с фронта. В танке воевал отец, но
война железом и огнем сжигает все подряд. Это здесь, в тылу, ничего лишнего не
сгорает, кроме людей, отдающих все фронту, а себя — работе.
Каждый раз после разгрузки очередной баржи Сережке хотелось умереть от из-
неможения, потихоньку, чтобы этого никто не заметил. Но, видно, не для того родила
его мать, чтобы он сгинул до времени, закон, заложенный в тайниках Сережкиного
тела, повелевал жить, и покушаться на него он не имел права. И не было у него права
дезертировать — своей смертью — с трудового фронта, чтобы не ослабела наша
сила, чтобы не добавлять своим горя, а врагам радости. Чтобы не угасла песня.
В день, когда стало известно, что немецкое наступление танками провалилось,
а наши в ответ взяли города Орел и Белгород, все работали на разгрузке неистово,
а потом, когда наступила ночь, обессиленно лежали на теплом августовском песке,