Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
479
Он не хотел забирать у нее ботинки, ему казалось тогда, что прокаленная лет-
ним солнцем земля останется такой долго. Он любил ходить босиком по теплой
пыльной улице, по прохладной влажной от утренней росы траве и даже по скошен-
ному полю, по стерне. Задубелые подошвы его ног выдерживали и комковатую от
засохшей земли дорогу, и будылья полыни, и острые колючки засохшего осота, а
то и шиповника. Лишь против битого стекла подошвам было не устоять, но в де-
ревне стекол где попало не бросали, и за всю свою мальчишечью жизнь Сережка
порезался один раз, да и то весной, когда после зимы кожа на ногах еще не затвер-
дела. Ступни у Сережки были большими, растоптанными — росли впрок, материна
обувка пришлась ему впору. Ботинки давно не новые, н Сережка берег их на осень;
сколько мог, работал босиком — до самых холодов. Кожа на ногах у него стала под
конец темной и шершавой, не только речная вода, но и баня не могла с ними ничего
сделать. В баню их водили строем, три раза за все время. Пока они мылись, сперва
мужики, потом бабы, в специальном отделении бани над каменкой прожаривали их
одежду — от вшей.
Когда наступили холода, кожа на ногах воспалилась, на икрах, как и на руках,
появились цыпки, и при ходьбе шаркающая штанина обжигала огнем.
Вольная слеза омыла душу, Сережка успокоился. Он чувствовал тощим живо-
том драгоценную банку с рыбой и ощущал, как самого себя, как пальцы рук и ног,
оба сухаря в карманах, галеты в кульке и сахар. Пожевал сладковатую соломинку,
желудок, соблазняемый близостью пищи, завопил от Сережкиной скупости, тре-
бовал хлеба. Сережка достал галету, откусил крошку и медленно–медленно начал
сосать, растягивая удовольствие и намереваясь таким образом обмануть голод и на-
сытиться малым.
Утро родилось в муках, словно никаких надежд в мире уже не осталось; мед-
ленно, нехотя, рассеялась мгла, красное, как воспаленный глаз, небо, в том месте,
где должно было показаться солнце, не сулило перемен к лучшему в наступающем
дне. Мороз дожимал свое.
Сережка задубел, сознание чуть брезжило; надо было выползать из норы и
двигаться домой, но мысль эта, вялая и отстраненная, будто не имела отношения
к нему, не задевала и не беспокоила. Укрыться бы одеялом и спать, спать... Банка
мешает и холодит. А мать хочет селедки...
Сережка медленно–медленно разогнулся, вытолкнул затычку, кое–как выва-
лился следом. Стоя на коленях, непослушными руками, как культями, попытался
собрать солому и восстановить нарушенный стог, но сумел лишь сгрести ее в кучку.
Долго елозил по земле, пока встал на ноги, ноги были чужие. Отупело переставляя
непослушные свои подпорки, заковылял к дороге.
На дорогу он выбрался вместе с солнцем. Оглянулся. Золотым шатром стояло
его соломенное убежище; неласково встретило, но спасло.
От движения в Сережкином теле возрождалась жизнь, а вместе с жизнью воз-
вращались и все ее муки. Застывшая и скользкая земля готова была в любую минуту
сбить Сережку с ног, каждый неловкий шаг пронзал болью, высекал из глаз слезу.
Пробудился задремавший было зверь-голод и свирепел с каждой минутой. И солнце
было недовольное — озябшее, багровое. Тоже трудно ему зимой: с дровами плохо,
отовсюду дует, керосину нет...
Налепила мать кизяков или придется топить соломой? Соломы не напасешься,
пых — и сгорела. Когда ее замесят с навозом, слепят лепехи, высушат на солнце —
это топливо. Почти как дрова. Возле каждого дома в Ждановке стоят пирамиды
из караваев кизяка; дрова — редкость, кругом степь, а в том березовом колке, что
между Ждановкой и Семеновкой, не уворуешь: везти не на чем, а лесник строгий,