Упрощенная HTML-версия
Иван КОМЛЕВ
ê
480
все деревья в своем участке знает, увидит спиленное — по следам найдет. Найдет, и
попадешь тогда на лесозаготовки не на три месяца...
Но сильнее страха наказания было у людей чувство, суеверное, может быть,
что рубить лес нельзя, грешно, потому как есть, наверное, — должна быть —незри-
мая связь между тем, что свершается дома, и тем, что происходит на войне. Загубить
дерево — испытать судьбу, поставить под удар любимого человека. Это вернее, чем
закон: если признать, что стало невмоготу здесь, то разве можно надеяться, что вы-
дюжат там, под огнем, где стократ труднее?
Солнце поднялось выше, перестало хмуриться, заулыбалось; снег от его улыб-
ки помягчел, поплыл под ногами; грязь, налипая на ботинки, сделала их тяжелыми,
как гири. Сережка с трудом тащил эти пудовки. Он часто останавливался, огляды-
вался и шарил глазами по дороге в надежде, что кто-нибудь догонит и подвезет его.
Но тщетно.
Был не сезон, на попутчиков рассчитывать не приходилось: для телеги пора
прошла, для саней не настала.
С осенними работами в деревнях управились, и понапрасну добрый хозяин
коня не погонит. На машину и вовсе надежды нет: мало исправных в колхозах, а
если у кого и есть, то по такой дороге не поедет — тут попадешь в канаву и уж без
посторонней помощи не выберешься. Земля черноземная рыхлая, податливая, про-
бьешь подмерзшую корку колесами, быстро продавишь влажную землю до глины,
та схватит намертво.
Солнце поднялось над дорогой, покатилось на запад, а Сережка все шел и шел.
Миновал две деревни — видел крыши домов в стороне от тракта, один раз слева,
другой раз справа. В одном месте наткнулся на свежий тележный след, проехал
кто-то по дороге километра два и свернул в сторону. Один раз за весь день видел
людей на поле. Двое, неразличимо кто, скорее бабы, нагружали солому на подводу,
запряженную парой быков.
Ни присесть, ни передохнуть. Сережка боялся сойти с дороги, чтобы не про-
пустить попутку. Колени подгибались, и наконец Сережка остановился. Глаза за-
крывались. Он постоял так, собрался с силами, выдрал из грязи, как из клея, одну
ногу, тряхнул, но слабо, грязь не отвалилась. Кое-как добрел до канавы, сел на обо-
чину; даже заплакать сил не осталось. Он бы и лег, но знал, что тогда уже не подни-
мется. Представление о пройденном пути он давно утратил, и почти не чувствовал
уже ни избитых ног своих, ни сырой земли, на которой сидел. Достал сухарь, есть
ему не хотелось, но он сознавал, что надо подкрепиться, отгрыз уголок, начал мед-
ленно жевать.
И вдруг голод вспыхнул с такой неистовой силой, что Сережка, дрожа и разди-
рая губы в кровь, смолотил сухарь и, не помня себя, вытащил из-за пазухи сверток.
Развернул, сунул кусочек сахара в рот и... опамятовался. А как же Мишутка? Что он
скажет сестре? Как посмотрит в глаза матери?
Давясь сладкой слюной, завернул надежно свой провиант в тряпицу, спрятал
на груди, наново перепоясался ремнем, поднялся.
Пошел по канаве, в канаве не было грязи, она заросла травой, поначалу каза-
лось, что идти здесь легче. Но снегу нерастаявшего здесь было больше, и без того
сырые ботинки стали мокрыми, Сережка понял, что скоро окажется босиком, и вы-
брался на дорогу.
И в этот момент — неужели?! — послышался отдаленный терпеливый вой
мотора, а потом и знакомое громыхание. По тракту вслед за ним ползла полуторка,
та самая, что вечером попала ему навстречу. Сережка повернулся и во все глаза
смотрел на водителя.
Машина остановилась,