Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
487
— Скоро, говоришь? М–да–а, — хозяин покачал головой, будто соглашал-
ся, — война на самой макушке, попьет еще нашу кровушку. А солдатного народу
мало осталось.
Картошка сварилась, девушка слила отвар из чугуна в небольшую бадейку;
картошку вывалила в огромную, как таз, миску, поставила на стол. От картошки
валил пар, почти забытый за три месяца запах ударил Сережке в ноздри. Он встал и
отошел от стола в запечье, сел на лавку, по которой хозяева взбирались на полати.
Девушка принесла половину каравая из сеней — хлеб был серый, военного,
хорошо знакомого Сережке замеса, — взяла нож, стала резать. Сережка старался
не смотреть в ту сторону, но видел мельком и хлеб, разрезанный на восемь частей,
и картошку, исходящую паром, и крупномолотую соль, одну щепоть, в темной ка-
зеиновой тарелке, и ребятишек, которые заняли свои места за столом и немедленно
приступили к делу: выдернули из миски по картофелине и, обжигаясь, начали счи-
щать с нее пленку кожуры.
— Хоть ты и сытой, а садись, — кивком указал ховяин Сережке на табурет у
стола. По голосу его нетрудно догадаться, что он твердо знает, что любой гость в эту
пору — голодный. — Да куфайку–то сыми, натопилось уже, чего преть?
С печи, из тряпья, которое успел разглядеть Сережка, когда подходил сюда,
слышно было хрипловатое неровное дыхание больного человека. Вот почему ска-
зал хозяин Сережке, что у них нехорошо: помирает человек. Его зовут к столу, а что
же та, которая «опять не ела»?
Голод-зверь давно ожил в Сережкином теле, он нерешительно взялся за ре-
мень — снять ремень значило обнаружить банку с рыбой, которую надо было не-
пременно донести домой. Именно вот с такой картошкой, «в мундерах», мечтала
поесть селедки мать.
Хозяин подошел к Сережке, стал ногой на лавку, потрогал больную рукой.
— Слышь-ка, иди ужинать. Давай помогу слезть.
В это время Сережка увидел, как из горницы, шаркая ногами по полу, вышла
седая старуха, пристроилась на край лавки за столом, рядом с внуком. Стало ясно,
почему хлеб порезали на восемь кусков: семеро в семье, Сережка — восьмой.
На печи никакого движения не обозначилось, только хрип прервался, когда
последовал короткий слабый отказ:
— Не хочу.
Хозяин посмотрел на Сережку, словно прощения просил: вот, мол, парень, ка-
кие наши дела, положил руку на его плечо, остро выпиравшее из–под «куфайки»,
легонько направил в сторону стола.
Придерживая банку под полой, — ремень он снял и вместе с фуражкой по-
ложил на скамейку, Сережка сделал два неуверенных шага, в ушах у него все еще
слышался слабый исчезающий голос: «Не хочу», приостановился, пронзенный вне-
запной догадкой: может быть, она чего–то хочет?! Даже дыхание притаил: больная,
наверное, как Сережкина мать, тоже поела бы селедки! Но — умрет и никогда не
узнает... Кровь отхлынула от лица, Сережка медленно повернул голову:
— Дядя, — шепотом спросил он, — вас как зовут?
— Иваном, — ответил хозяин и, помедлив, добавил, —Матвеичем.
—Дядя Иван, — прислушиваясь с удивлением к своему шепоту, словно бы он
исходил откуда–то со стороны, продолжал Сережка, — у меня — вот!
Он вынул свою ношу из–под полы, подержал сверток у груди — напоследок,
будто можно было еще передумать и остановиться, потом прошел на ослабевших
ногах к столу и на свободном краю развернул.
Все притаились.
Ребятишки переводили взгляды с белых квадратиков сахара на блестящую
банку, Иван Матвеевич и старшая дочь смотрели в стол перед собой, и только стару-