Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
489
—Мама, —Сережка смутился, словно его уличили в воровстве, опустил голо-
ву, добавил тише, — и Мишутка с Нюркой.
За столом все разом, кроме больной, занялись картошкой.
Сережка и без того чувствовал себя несчастным — от взгляда Ивана Матве-
евича, а как от него отвернулись даже малыши, так готов был умереть от горя. Но
не умер, смотрел в лицо Ивана Матвеевича и кричал молча: «Домой не понесу!»
И захлебывался в невидимых слезах. Хозяин и сам понимал, что не дать теперь
своим детям рыбы — невозможно, но невозможно было и отнять ее у тех, кому нес
эту рыбу Сережка. И тогда Иван Матвеевич взял нож и разрезал очередной ломтик
пополам. Всем остальным выдал по половинке; три кусочка остались в банке не-
тронутыми. После чего он аккуратно прикрыл крышку, придавил большим пальцем
и посмотрел на гостя, словно ждал подтверждения, что сделал как должно.
У Сережки посветлело на душе, он улыбнулся сквозь кипевшие на глазах сле-
зы и посмотрел на больную, приглашая и хозяина обратить на нее внимание: ста-
руха к пище не притронулась, она по-прежнему сидела, зажав руки в коленях, и все
так же качалась голова ее на тонкой шее.
— Давай очищу, — сказал ей Иван Матвеевич. Она отрицательно мотнула го-
ловой и от резкого движения чуть не повалилась с табурета.
— Ты чего? — удивился отказу Иван Матвеевич. — Я же вижу: хочешь!
Она облизнула сухие губы.
— Все одно помру, — две скупые слезы покатились по лицу, — зря пропадет.
— Ты мне эту дурь брось! — строго сказал Иван Матвеевич и кончиком ножа
вспорол ломтик по брюшку.
Взгляд больной вдруг вновь вспыхнул безумием, она неожиданно быстрым
движением выхватила свою долю из–под ножа, впилась в селедку ртом и стала су-
дорожными сосущими движениями впитывать в себя живительную влагу.
Глава 6
Ночью мороз был сильный, землю припорошило слоем свежего снега, приро-
да, словно мать, ожидая сына домой, выстелила на поля и дороги большую чистую
холстину. Шагая по застывшей колее, Сережка думал о том, как ему повезло: сперва
с машиной, потом с ночлегом — замерзнуть в такую ночь ничего не стоило.
Спал он у теплой стены, у печки, сладко, как, бывало, дома. Засыпать он начал
еще за столом— сказывалась дорога и те три месяца работы, которые, казалось ему,
утомили его на всю оставшуюся жизнь. И вообще, будь у него такая возможность,
лег бы он спать на целую неделю.
Он с трудом стащил с ног ботинки, засунул в них протертые свои носки, сде-
ланные матерью из старых чулок, прошел, как велела седая старуха, на чистую по-
ловину дома и хотел повалиться на большой сундук, на котором уже была постелена
старая шуба, но старуха повернула его к широкой лежанке, где обыкновенно спала
сама — одна или с кем–нибудь из малышей.
— У меня грязные, — с трудом ворочая отяжелевшим языком, сказал Сереж-
ка, — гачи.
На штаны за дорогу намоталось и насохло грязи до самых колен, а снять их он
не мог, потому что от трусов у него осталось одно название.
— Нешто это грязь? Это, сынок, земля. Земля грязной не бывает, — она ле-
гонько подтолкнула его.— Ложись, ангел, к теплу, а я — с краешку.
Сережка видел еще, как Катя принесла себе какую–то одежину вместо одеяла
и села на сундук, дожидаясь, когда Сережка отвернется, и ей можно будет тоже лечь.