Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
491
На лице Кати появилось и не сразу исчезло выражение встревоженности и
непонятного Сережке недоверия; однако морозец и ходьба согнали тревогу, нарумя-
нили ей щеки, сделали привлекательной... да чего там — просто красивой!
Сережка поневоле взглядывал на нее искоса и молча шагал рядом. Она хоте-
ла еще что–то спросить или сказать, но ей помешала встречная женщина, которая
взглянула на них с удивлением и вдруг резко свернула, обошла их стороной, как
зачумленных. Катя опять посмурнела и закусила губу. Так они дошли до большого
деревянного дома без ставней, до правления колхоза, здесь она придержала легонь-
ко его за рукав, чтобы сказать прощальное слово:
—Мне сюда, — посмотрела в глаза Сережке задумчиво и печально. — Вася у
нас, — голос ее дрогнул, — потерялся без вести. Как это — без вести?
Она делала ударение на слове «вести» — у Сережки дыхание перехватило и
озноб по спине прошел: он понял, что это было второй бедой, может быть, главной,
которая придавила всех, даже самых маленьких, в Катиной семье. И поэтому она
встревожилась, когда увидела, как он заторопился уходить, а когда догнала, то сом-
невалась: надо ли говорить, знает ли Сережка от отца о ее пропавшем брате? Без
вести — что за этими страшными словами? Плен? Струсил и сдался Катин брат, и
висит теперь над семьей неоглашенным пока приговором неотвратимое и вечное
наказание? Уже боятся сельчане лишний раз словом перемолвиться, обходят сто-
роной, а что станется с Катей и ее родными, если Василия официально заклеймят
именем предателя?
Нет, они не такие, чтобы сдаваться, погиб Катин брат, а может, в госпитале
без памяти лежит. Сережке хочется верить в лучший исход, но и червь сомнения и
недоверия уже просочился в душу.
Она напряженно вглядывается в его лицо, закусив от огромной обиды губу,
ждет так, будто Сережкино маленькое мнение о случившемся несчастье — главное
и решающее в ее судьбе.
— А я не верю, — сказала, прочитав в выражении Сережкиного лица ход его
мыслей, — и никогда не поверю… Без вести...
— И я, — подтвердил Сережка, внезапно проникаясь силой ее убежденности.
Глаза у Кати потеплели. Они у нее карие, светлые, цвета янтарного меда... Пос-
тояли еще недолго, она сказала напоследок:
— Приходи к нам завсегда, как будешь в Семеновке. Ладно?
Ботинки плотно сидели на ногах, ногам тепло и почти не больно, дорога ров-
ная, не избитая, шел Сережка, словно пел. Будто живой водой его окропили и вер-
нули с того света на этот — тяжелый, мучительный и горький, но такой прекрасный
и желанный.
Посевы озимых тянулись и в эту сторону от Семеновки — до самого леса,
и зелень хлебного поля на чистом снегу радовала крестьянскую душу Сережки,
успокаивала незыблемой повторяемостью жизни растений, надежностью законов
природы, которые обещали людям урожай и пропитание, несмотря на существо-
вавшую в мире несуразно-жуткую людскую деятельность по убийству себе подоб-
ных. Теперь, при ясном свете солнца, Сережка различал каждый росток на поле
и наметанным глазом определил: вручную посеяно. Знать, тракторы у соседей не
на ходу — неисправны или, скорее всего, без горючки стоят. Досталось бабам в
осеннюю страду... Все в их руках: и хлеб, и снаряды, и лес для фронта, исцеляющая
забота и кровь, отданная раненым.
Березовый колок белел понизу стволами деревьев, кудри темно-коричневых
ветвей сплетались вверху в один подсвеченный небесной синью узор. Лучи солн-
ца играли из-за стволов, высвечивали пылинки снежной изморози, тихо опадавшей
с голых прутьев и устилавшей и без того чистое нетоптанное полотно проселка.