Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
493
губами ему в щёку — и все. «Здоров?» — засияли глаза. И Сережка включился в
работу: носил в тесный саманный коровник, с крохотными подслеповатыми окон-
цами под крышей, сено, раскладывал в ясли; нагружал на сани навоз и вывозил, то
и дело попадая ногами в рытвины на земляном полу, заполненные жижей; помогал
матери и дояркам таскать фляги — пустые и с молоком; крутил ручку сепаратора,
а после помогал разбирать и мыть его. Домой пришли после вечерней дойки, когда
уже стемнело.
Нюрка, полновластная хозяйка в доме, к тому времени тоже подоила корову.
А еще она затопила плиту, сварила ужин, подмела пол, умыла бунтовавшего против
воды младшего брата.
Сели за стол. Скудные городские гостинцы лежали нетронутыми. Вымученно
улыбаясь, Сережка развернул свой стыдливый припас:
— Вот: сахар маленьким, а взрослым — селедку.
— Ага! Я тоже середку! — Мишук, оказывается, научился выговаривать р, но
вставлял этот звук не там, где надо.
Сахар для него никакой ценности не имел, он просто не знал, не помнил, что
это такое, как, впрочем, не знал и вкуса соленой рыбы, но раз взрослым полагается
селедка, то и ему ее надо: Мишук тоже хотел быть большим.
Мать отвернулась на минуту, будто по делу, к плите, покусала губы, чтобы
остановить ненужные слезы, готовые выкатиться наружу, улыбнулась и посмотрела
на сына с любовью и гордостью, словно бы он не два измятых и уже подсохших ку-
сочка рыбы домой принес, а геройский подвиг совершил — немецкий танк подбил
или фашиста в плен взял.
Селедку она порезала наискосок тонюсенькими ломтиками — получилось
много, уложила лесенкой на тарелку, сверху луковичными колечками украсила.
— Праздник, — вздохнула, — мужчина в дом вернулся.
На что мужчина неожиданно для всех и для себя швыркнул носом: промочил
на ферме ноги, вот и приключился насморк от простуды.
Отдохнули за ужином, и мать села за прялку, а Сережка нашел в кладовке вар,
достал из комода толстые, суровые нитки и принялся сучить дратву: зима пришла,
валенки надо подшить.
— Налог выплатили, — негромко отчитывалась мать, — молока осталось
отнести литров пятнадцать, ну, справимся: корова доится пока. Яйца сдали полно-
стью...
— Да! — перебил Сережка, — что с курами? Не зарубила?
— Нет.
— А клещи? Вывела?!
— Избавились. Спасибо бабушке Терентьевой, — вздохнула, — царствие не-
бесное ей, — и, остановив кружение веретена, перекрестилась.
Сережка глянул на божницу, но свет от лампы не достигал угла, и святая дева
Мария, и Христос, и какой–то еще главный непонятный Сережке Бог таились во
мраке. А вот простенок между окнами был освещен, из рамки, сделанной отцом
еще до войны, спокойно и прозорливо смотрел в будущее великий вождь наро-
дов — портрет Сталина отец вырезал из газеты.
Мать до войны богу не шибко поклонялась, когда гром гремел над головой —
крестилась, иконы в красном углу содержала в порядке — на всякий случай; но и
не ругала мужиков, когда они, приходя к отцу, советовали пустить «Исусика» на
растопку. «Хорошо горит!» Как ушел отец на войну, мать вольностей по отношению
к Богу больше не допускала. Да и богохульничать стало некому.
— Умерла?! — тут только дошел до Сережки смысл материных слов.
Ласковая была баба Фрося, добрая. Все деревенские ребятишки летом в ее ого-
роде паслись: морковку ели, огурцы, мак, подсолнухи шелушили — для баловства в