Упрощенная HTML-версия
Иван КОМЛЕВ
ê
496
то и три раза на день. Тревожно вглядываясь в сына, убеждалась она, что душа в нем
еще теплится, давала наставления Нюрке и уходила снова, чтобы везти солому с
поля, опять доить, крутить — по очереди — ручку сепаратора... Молоко в райцентр
не возили: далеко и накладно, рассчитывались сливками и маслом. Эта круглосу-
точная круговерть, она знала, кончится однажды тем, что в свой час она тоже упадет
и не поднимется. Но иного выхода у нее не было, от ее жизни зависела жизнь всех ее
детей — не только старшего, и мать держалась; неизвестно, кто кого больше спасал:
она их или они ее.
Сережка чувствовал легкость и невесомость в теле, будто бы бревна, которые
так долго давили его, наконец свалились. Но одновременно с легкостью владело им
ощущение немощности — надо бы повернуться, а он не мог, не умел этого сделать,
как младенец, только что народившийся на свет. Еще он боялся потревожить сон
матери, и потому лежал не шевелясь и старался дышать бесшумно.
Однако сторож, недреманно живший в ней, толкнул мать.
Она подняла голову, встретила взгляд сына.
— Слава богу! — выдохнула.
Сережка подумал, что сейчас мать заплачет, и деликатно отвернулся. Но глаза ее
остались сухими, в них даже угасла вспыхнувшая было радость — так она устала.
—Желтый, — сказал Сережка, глядя на портрет в рамке.
— Что? — не поняла она.
— Надо сменить Сталина, пожелтел.
— Тс-с! — приложив палец к губам, мать оглянулась в испуге. Нюра и Мишук
крепко спали. — Где теперь возьмешь? Потом. Ты только не говори им, ладно?
Вот так она и раньше: вскидывалась почему-то настороженно, если кто из детей
произносил имя вождя, и останавливала строго, строже, чем когда задевали Бога:
— Нельзя!
Была какая-то тайна, которую взрослые хранили от детей: на людях почему-то
имя Сталина они произносили часто и с радостью— во всех торжественных случа-
ях, — а дома говорить что-либо о нем не дозволяли.
— Есть будешь? — мать от усталости с трудом выговаривала слова.
— Пить. Молочка бы...
Мать помогла ему сесть. У Сережки от движения все закружилось перед гла-
зами, затуманилось, но вскоре прояснилось и стало на место. Она взяла со стола
стакан:
— Кипяченое.
— Вкусно, — он осилил полстакана, и его потянуло к подушке, — парного бы
испить.
—Нету парного, —мать с трудом отвела взгляд от оставшегося молока, — ко-
рова уже не доится. Это тебе Шурка принесла.
Она вернула стакан на место.
Сережка пошевелил мозгами:
— Сколько же я болел?
— Я знаю? — она разговаривала, уже не открывая глаз. — Долго.
— Ты ложись, — сказал Сережка.
Она покорно, словно бы только и ждала этих слов, побрела к топчану и, не
раздеваясь, как куль, повалилась на него.
Отец, может быть, письмо прислал, а Сережка не спросил у матери и досадо-
вал на себя, пока тоже не уснул.
— Ничего не прислал, — сказала сестра Сережке утром. — А мамка-то не
встает.
Мать проспала утреннюю дойку, не поднялась к обеденной, и ни на какие попыт-
ки Нюрки разбудить ее не реагировала. Тогда Нюрка решила подоить коров сама.