Упрощенная HTML-версия
Иван КОМЛЕВ
ê
502
— Э–э, — махнул рукой дед, — с Богом я давно раскланялся, еще в туе гер-
манскую. Лежал, значит, в траншее ранетый, весь в кровях, в дерьме, газами трав-
ленный, и беседовал с им — всю правду-матку высказал: «Сатана ты есть, Господи,
когда над христьянами своими такую муку учиняешь. За что наказуешь? Наказание
должно быть божеским — по справедливости, по содеянному. Где твое милосер-
дие?» Ага. Много я ему тогда чего сказал. И через одно слово молитвы — два на-
ших, солдатских.
— Ответил?
— Где ему?! Пыхтел в кулак — и только. Я так кумекаю своим маленьким
умишком: нет у его власти. Навроде как у тебя: будто бы ты землей и нами вла-
деешь, а на поверку от твоей воли — один пшик. Вот — дожили: у себя крадем!
Самый дохлый районец с портфелем над тобой комиссар. Так и у его: он — Бог,
председатель над человеком, а сатана — его уполномоченный — нами правит.
— Наговорился? — Назар Евсеевич загасил окурок, положил его в карман,
поднялся. — Теперь опять молчи, пока посевную не отведем. Будет невмоготу —
зови меня, я тебя исповедую. Да. А лучше, если забудешь насовсем, что мы тут с
тобой делали. Бывай здоров.
— Обиделся, что ли? А чего я такого сказал? — Антипыч проводил председа-
теля до двери, напомнил: — Подругу-то свою не забывай.
Назар Евсеевич молчком взял поданную палку-посох и, тяжело опираясь на
него, побрел домой.
Посылок набралось семь — по числу фронтовиков, которые считались неуби-
тыми; две — в небольших фанерных ящичках, видимо, с сухарями и салом, осталь-
ные — в тряпичных упаковках. Была здесь небольшая посылка и отцу. Рукавички
шерстяные связала мать и носки, зашила вместе с табаком в неизношенный угол
старой простыни.
Табак в Ждановке раньше не сеяли, бабы стали выращивать его уже после
начала войны. Некоторые и курить научились, чтобы узнать, из чего более крепкий
самосад получается — из листьев или стеблей? Говорили, что курево хорошо голод
перебивает. Сережка пока не пробовал, мать не велела.
Писем от отца все не было, и посылку мать подписала на прежний адрес, полагая,
что коли жив старший Узлов — должен быть живой, иначе прислали бы им посмерт-
ную весть, — то приписан все к той же своей части, а уж там знают, где его сыскать.
На выезде из деревни Сережку остановила Петровна, старуха деда Задорожно-
го, подала белый сверток, видимо, тоже с рукавицами и табаком, такими же подар-
ками, какие были в большинстве посылок, сказала:
— Увезешь моему Ванечке, а?
Сережка ничего не ответил, положил сверток в сани, в глаза Петровне старался
не смотреть — трудно было видеть ее вопрошающий взгляд, в котором читалась моль-
ба: «Не говори, что моего Вани больше нет!» — и: «Скажи, что он еще вернется!»
Сыновей у Задорожных было четверо, все ушли воевать; там их убивали по
старшинству; когда очередь дошла до самого младшего — когда пришла похорон-
ка на Ваню, — Петровна с его смертью не согласилась, тайком от своего старика
продолжала писать сыну письма на фронт. Советовала младшенькому беречь себя,
подолгу на сырой земле не лежать, а уж коли придется, то подстилать соломы или
веток, чтобы не простудиться, как это случилось с ним позапрошлой осенью, когда
он, умаявшись на току, уснул за амбаром. Лечиться теперь нечем, ни меду нет, ни
варенья. И редька на огороде нынче не удалась, чем-то порченная...
На письмах Петровна фамилию сына не указывала, писала: «Самому храбро-
му герою». Теперь вот и посылку собрала меньшому к празднику и адресовала ее
все тому же герою.