Упрощенная HTML-версия
Исаак ГОЛЬДБЕРГ
ê
78
И полковник Шеметов, разбуженный шумом, кинулся, торопливо одевшись,
из избы, метнулся, закричал на вестовых. А потом без цели палил из нагана, пока не
расстрелял всех патронов. И только тогда пришел в себя, очухался, сообразил.
К нему стянулся офицерский отряд. Но стягиваться уже было поздно: нападав-
шие обложили отряд с трех сторон и жали его вниз, под угор, на речку.
Коврижкинские бойцы оттеснили хвост отряда. Там побросали винтовки и за-
орали:
— Братцы!.. Товаришши!! Сдаемси!.. Сдаемси!..
Но в голове, там, где офицеры, где зеленые ящики, где гроб и свежие крепкие
лошади, — там их встретил запоздалый, но горячий отпор.
Лохматые, трепанные коврижкинские люди наседали упорно и остервенело
на офицеров. Они гибли под частыми, неуемными выстрелами, но лезли слепо, не
колеблясь. Они орали бессмысленно, опьянев от крика, от боевого шума, от крови.
Они чуяли смерть — а потому были бесстрашны. Они убивали — и потому
были пьяны...
Разве расскажешь по-настоящему — как человек убивает человека? —Не рас-
скажешь. Этого не передашь: вот, взметнув руки, раскинув их (не для последнего
ли объятья?), падает убиваемый. Вот, оскалив по-звериному рот, беззвучно рычит
человек и с остановившимся взглядом бьет — бьет, чтобы убить. Вот падают двое,
схватившись, сцепившись навсегда.
Разве расскажешь о том, как ожесточается в предсмертном порыве сердце че-
ловеческое, как оживают в нем древние, звериные предки?..
Глава эта несуразная. Вот только рассказать о том, как самая упорная борьба
завязалась — на удивление Коврижкина и его помощников и его бойцов — у гроба
подполковника Недочетова.
Туда устремились красильниковцы с хорунжим Агафоновым, там сгрудились
офицеры— и среди них адъютант (Жоржинька, рассудительный, предусмотритель-
ный, хитрый). И сюда же пришлось Коврижкину кинуть крепкую испытанную, на-
дежную силу.
Вокруг гроба, как некоего знамени — трещало, выло, ухало. И здесь лицо че-
ловеческое особенно исказилось печатью ярости и отчаянья; здесь сердце человека
вспыхнуло тем, старым, дожизненным, предковым, волчьим.
Схватка была жестокая, огненная. Но настал момент, когда сила коврижкинс-
кой стаи одолела и красильниковцев и офицеров. Дрогнули они, поддались (много
их полегло у гроба). И стремительным натиском отбросили их рычащие, бородатые,
всклокоченные коврижкинцы. В дома, во дворы (где глубокий, голубеющий снег),
к гумнам, за гумна...
А потом— стало затихать. Ушли далеко Кичиги. Помутнели звезды — слабый
зимний рассвет затрепетал, ночь уползла. Еще потрескивали выстрелы, еще рвали
предутреннее затишье крики, но — видно было, чуялось — кончилось горячее, вне-
запное, грозовое.
Стягивались рассыпавшиеся широким обхватом коврижкинцы, сползались,
сходились (нюхом чуя, где командир, где головка самая) к Коврижкину, к его штабу.
Уже подбирали наспех раненых — и яснее и громче стали стоны.
А за гумнами, где темнела зубчатая стена леса, скакали, уносились белые. И
туда лениво, не целясь, посылали коврижкинцы последние выстрелы.
В окнах закраснелись огни. Мужики зашевелились. Бабы и ребятишки повы-
ползли из подпольев; испуганно прислушивались, озирались: чья взяла?
На крайнем порядке деревни, там, где раньше штаб белый был, где Шеметов,
гроб, зеленые ящики и орудия (промолчавшие весь бой, и теперь ставшие военной