Упрощенная HTML-версия
РАЗВЕДЧИКИ
ê
157
базаре в Слюдянке. У него шея была тонкая, длинная, а на ней большая, круглая го-
лова, лицо скуластое от худобы. Чумазые мальчишки-беспризорники прозвали его
«якут». Налупят меня, говорят: «Пошли дубасить «якута». Мне бы подружиться с
«якутом» и вместе давать отпор, но мы с ним соперничали. Я злился на него, когда
он больше распродавал черемши или орехов. Он за это же злился на меня. Время
было голодное, мы с братишкой Мишей ходили в железнодорожную столовую со-
бирать со столов недоедки, и он ходил туда же. Как-то пробрались в красноармейс-
кий летний лагерь, и «якут» тут как тут! Живо подставлял картуз под котелок с рас-
сыпчатой гречневой кашей, окунал лицо в картуз, хватал ртом кашу, жадно глотал.
Красноармейцы беззлобно тешились над ним, валили ему каши больше, чем мне и
Мишке. И мы за жадность хотели проучить его, а он предложил:
— Я согласен собранные куски валить в одну кучу, потом делить поровну на
троих. Каша сама собой, кто сколько успеет съесть.
Отец мой за булку хлеба ночами колол дрова для пекарни, а я складывал их в
поленницу. Смотрю, «якут» расхаживает по территории как хозяин… «Ты что, вы-
слеживаешь меня?» — начинаю разбираться, а он отвечает: «Дедушка отдыхает, а я
за него присматриваю». Оказалось, что его дед, Яков Степанович, сторож пекарни.
Так мы подружились с «якутом» — Гришей Ермаковым.
— Теперь, значит, «якут» ваш замполит? — переспросил я пехотинца.
— Разговоры! — предупредил идущий навстречу колонне человек.
— Кому Ермакова?
— «Якут»?! — окликнул я его. И к нему: — Ты жил в Слюдянке? Ты Гриша
Ермаков? Ты продавал черемшу, орехи?
—Ну…Кто ты? —он схватил меня за борт полушубка, уставился мне в глаза, а
я в его. Хоть и темно было, но по блеску глаз я определил, что они у него большие.
— Неужто ты, Гриша?
— Ну-ну! Гришка Ермаков! «Якут»! A ты кто?!
От нахлынувшего волнения я задохнулся:
— Боже!.. Опять свели дорожки! Я тот самый... с кем ты в Слюдянке куски
собирал в столовой.
— Кешка?! У тебя братишка еще был?!
— Ага! Он умер! Дома в деревне, мы же уехали из Слюдянки.
— У меня тоже брат в Слюдянке умер. Восемнадцать лет ему было, старше
меня. Работал грузчиком, надорвался, заболел и умер. Тяжелое время, брат, выпало
на нашу с тобой долю! Голод, холод, война...
Напоминание о войне подавило во мне радость случайной встречи. Семь лет
не виделись — было о чем вспомнить, поговорить, а язык перестал ворочаться. И
у Григория, видимо, было такое же состояние — не до воспоминаний, и мы шли с
ним замыкающими в строю пехоты молча. Шли долго. На Грише была портупея,
полевая сумка. Я прервал тяжелое молчание:
— Ты все же выучился, а я нет — рядовой разведчик.
— А как ты с нами оказался? — спросил он.
— При обстреле мы с другом перемешались с пехотой. Ежели завтра не най-
дем своих... дезертирство припишут! — и у меня по спине пробежали холодные
мурашки.
— Меня найдите, — сказал Гриша. — Первая рота первого батальона шесть-
сот пятьдесят шестого полка. Ни пуха ни пера тебе, друг! — и он, размахнув рукой,
звучно шлепнул ладонью о мою ладонь.
— До свидания! — и побежал в голову колонны.