Упрощенная HTML-версия
СОВКА
ê
507
—Матушку твою, Аграфену Савельевну… Она вон в окно смотрит…
Он оглянулся, и в это время Аграфена медленно, с неохотой закрыла окно.
Совка заговорила быстро и обиженно:
— Четыре года пишешь домой письма, а мне ни одной строчки. Даже привета
ни разу не передал.
— Я же ничего не знал…
Она как будто не слышала его слов.
— Каждый день у почтальона спрашивала о письме, а от кого — не говорила.
— Ну почему, Совка? Написала бы мне… Адрес взяла бы у отца…
— Не могла я. Дядя Игнат сам должен был сказать.
— Откуда ему все знать?
— Он-то знал… Только Аграфену Савельевну не хотел обижать… По этой
причине и я не могла спрашивать… Она и сейчас… Да я на нее не обижаюсь, ты не
подумай, — чего-то испугавшись — наверное, того, что жалуется, — спохватилась
Совка. — Так мне и надо!
— За что ты себя ругаешь?
— Тебе разве отец не все рассказал?
— Сказок я наслушался…
— Кому сказки, Феденька, а кому правда…
— Сказки забудутся, — ответил он.
— Не знаю… Сказки вон как долго живут! — И с горечью добавила: — А
правда, глядишь, и забудется…
— Ошибаешься, — сказал он.
— Я все время ошибаюсь, — подтвердила Совка.
— Нет-нет, ты ни в чем не виновата… И не ты, а я все время делаю ошибки!
Она горько усмехнулась:
— Какие же у тебя ошибки… Ты, Федя, вон каким героем вернулся!
— Грех мой никогда не замолить, — глядя себе под ноги, глухо проговорил
он. — И за то, что убежал из дома, не подумав о стариках, и за то, что молчал де-
вять лет!
Раньше ему казалось, что война все спишет и что все плохое забудется. Но вот
тринадцать лет прошло, а ничего не забывалось: с каждым годом юношеские ошиб-
ки вырисовывались четче, делались крупнее — как будто он совершил их вот только
что! —и заслоняли собой все то хорошее, что удалось ему сделать в жизни, особенно
на войне, и не было выхода, не было успокоения ни тогда, ни сейчас, и он все больше
казнил себя, вспоминая каждый свой шаг, каждый поступок из прошлых лет.
— Не будет мне прощения…— все тем же глухим голосом произнес он.
Совка побледнела и как-то вдруг сразу же замерзла: ей почудилось, что сейчас
не жаркий июль, самая середина, а бесснежный декабрь с пронизывающим, колю-
чим, завывающим ветром, от которого никому не спастись, — от него всем делается
неуютно, а земля, не дождавшись снега, трескается… Да ведь убежал-то он из-за
нее, из-за Совки! И она ждала, когда он скажет об этом… Сама она не могла спра-
шивать: а вдруг все не так было?
—Молчал ты долго…
В ее голосе укор, сожаление, а взгляд говорит о другом: «Ну и что, что молчал?
Никто ни на кого давно не сердится! Ведь правда, Федя?»
Она помолчала и с какой-то непонятной уверенностью закончила:
— Все мы теперь, Феденька, другие стали… Все виноваты, а значит, никто!
Под этим «все виноваты, а значит, никто!» подразумевалась война, все переме-
нившая и все перепутавшая не только в Совкиной и Фединой жизни…