Упрощенная HTML-версия
ê
ОДА РУССКОМУ ОГОРОДУ
Нет, за огородом еще огороды, дворы с утихшей скотиной, дома, роняющие
тусклый свет в реку, люди, неторопливые, умиротворенные субботней баней. И в
то же время ничего нету. Совсем бы потерялся мальчик в ночном подзвездном мире
и забыл бы себя и все на свете, да вон в молочном от пара банном окне мутнеет
огонек, выхватывая горсть пырея на завалинке. Громко разговаривает в бане, стегая
себя веником, повизгивает истомно женский род. Там, в бане, две родные тетки,
замужние, еще три девки соседские затесались туда же. У соседей есть своя баня,
но девки-хитрованки под видом — ближе, мол, воду таскать, сбиваются в крайнюю
баню. «Молодые халды! Кровя в их пышут!» — заключает бабка. Да уж пышут так
пышут! И двойной, если не тройной, умысел у девок, набившихся в баню вместе с
замужними бабами: выведать секретности про семейную жизнь, надуреться всласть
и еще каких-никаких развлечений дождаться.
Клуб им тут, окаянным!
Пять человек в бане было, да еще он, мальчик, шестой путался под ногами и
стеснял чем-то девок. Ну они его быстренько сбыли, чтобы остаться в банной тай-
ности одним, ждать, не заглянут ли парни в банное оконце — таким манером парни
намечают предмет будущего знакомства в натуральном виде.
Стекло от пара мутное. Надо его рукавом вытереть либо подолом рубахи. На-
валятся парни друг на дружку, чего увидят — не увидят, но дыхание в груди сопрет,
затмение в глазах, гул в голове колокольный, от азарта, от слепости выдавят стекло!
Грех и беда! Парни окно нарушат, девкам же быть родителями срамленными, в ко-
торой семье построже, так и за волосья трепанными. Но сторожки и чутливы девки,
ох чутливы! Улавливают алчно горящий взор еще до приближения к окошку и, обме-
рев поначалу от знобящей, запретной волнительности, разом взвизгивают, давя друг
дружку, валятся с полка, задувают лампу, во тьме, одурев окончательно, плещут из
ковша в окно и никак не могут попасть кипятком в оконный проруб — как бы, упаси
Боже, и в самом деле не ожечь глаз, что подсекает девичье сердце на лету.
Голова и размягчившееся тело мальчика остывают, укрепляются. Увядшее от
жары сознание начинает править на свою дорогу; шея, спина и руки, сделавшиеся
упругими, снова чувствуют жесткие рубцы холщовой рубахи, плотно облепившей
тело, чисто и ненасытно дышащее всеми порами. Сердечко, птичкой бившееся в
клетке груди, складывает крылья, опадает в нутро, будто в гнездышко, мягко высте-
ленное пером и соломками.
Банная возня, вопли, буйство и страх начинают казаться мальчику простой и
привычной забавой. Он даже рассмеялся и освобожденно выдохнул из себя разом
все обиды и неудовольствия.
Губы меж тем сосали воздух, будто сладкий леденец, и мальчик чувствовал,
как нутро его наполнялось душистою прохладой, настоянной на всех запахах, кру-
жащих над огородом, будто над глубокой воронкой: растущей овощи, цветочной
пыли, влажной земли, окрапленной семенами трав и острой струйкой сквозящего
из бурьянов медового аромата.
Где-то во тьме чужого огорода раздался сырой коровий рев — дерануло из
бани чадо, которому отскабливали ногтями цыпки, драли спину волосяной вехот-
кой. Хрястнула затрещина, бухнула банная дверь — и горестный голос беглеца оди-
ноко и безответно затерялся в глухотеми. Суббота! Вопят и стонут по деревенским
баням терзаемые дети. Добудут они, сердечные, сегодня столько колотушек, сколь-
ко за всю неделю не сойдется.
Мальчик обрадованно поддернул штаны— у него-то уж все позади! Ковырнул
из гряды лакомую овощь: «Девица в темнице — коса на улице». Мала еще «девица-
то», и рвать ее не велено, да никто не видит. Потер морковку о штаны, схрумкал,
размотал огрызок за косу и метнул его во тьму.