Упрощенная HTML-версия
Владимир ЗАЗУБРИН
ê
110
Срубив знал. Знал, что старого крестьянина с весны тянет на пашню, что ста-
рый рабочий скучает о заводе, что старый чиновник быстро чахнет в отставке, что
некоторые старые чекисты болезненно томятся, когда долго не имеют возможности
расстреливать или присутствовать при расстрелах. Знал, что профессия кладет неиз-
гладимый отпечаток на каждого человека, вырабатывает особые профессиональные
(свойственные только данной профессии) черты характера, до известной степени
обусловливает духовные запросы, наклонности и даже физические потребности. А
Боже — старый чекист, и в Чека он был всегда только исполнителем-расстреливате-
лем.
— Могуты нет никакой, товарищ Срубов. Втора неделя идет без дела. На-
пьюсь, что хотите делайте.
И Боже, четырехугольный, квадратный, с толстой шеей и низким лбом, беспо-
мощно топтался на месте, не сводил со Срубова воспаленных красных глаз.
У Срубова мысль о Ней. Она уничтожает врагов. Но и они Ее ранят. Ведь Ее
кровь, кровь из Ее раны этот Боже. А кровь, вышедшая из раны, неизбежно чернеет,
загнивает, гибнет. Человек, обративший средство в цель, сбивается с Ее дороги, гиб-
нет, разлагается. Ведь она ничтожна, но и велика только на Ее пути, с Ней. Без Нее,
вне Ее она только ничтожна. И нет у Срубова жалости к Боже, нет сочувствия.
— Напьешься — в подвал спущу.
Без стука в дверь, без разрешения войти, вошел раскачивающейся походкой
матроса Ванька Мудыня, стал у стола рядом с Боже.
— Вызывали. Явился.
А в глаза не смотрит — обижен.
— Пьешь, Ванька?
— Пью.
— В подвал посажу.
Щеки у Мудыни вспыхнули, как от пощечины. Руки нервно обдергивали чер-
ную матросскую тужурку. В голосе боль обиды.
— Несправедливо эдак, товарищ Срубов. Я с первого дня советской власти. А
тут с белогвардейцами в одну яму.
— Не пей.
Срубов холоден, равнодушен. Мудыня часто заморгал, скривил толстые губы.
— Вот хоть сейчас к стенке ставьте — не могу. Тысячу человек расстрелял —
ничего, не пил. А как брата укокал, так и пить зачал. Мерещится он мне. Я ему —
становись, мой Андрюша, а он — Ваньша, браток, на колени... Эх... Кажну ночь
мерещится...
Срубову нехорошо. Мысли комками, лоскутами, узлами, обрывками. Путани-
ца. Ничего не разберешь. Ванька пьет. Боже пьет, сам пьет. Почему им нельзя? (Ну
да, престиж Чека. Они почти открыто. Да. Потом, вообще, имеет ли права Она? И
что знает Она? А, Она? И вот взаимоотношения, роль права. Хаос. Хаос. Замахал
руками.)
— Идите, пейте. Нельзя же только так открыто.
А когда дверь закрылась, уткнулся в письмо, чтобы не думать, не думать, не
думать.
«Я человек центральный, но... тем более он ответственным работник... Керо-
син необходим Республике... и выменивать полпуда картошки на два фунта кероси-
на для личного удовольствия...»
И одни за другим поплыли заявления о двух фунтах соли, фунте хлеба, пол-
фунте сахару, десяти фунтах муки, трех гвоздях, пары подошв, дюжины иголок,
которые кто-либо у кого-либо выменял, купил (тогда как теперь советская власть и
разрешается все приобретать только по ордерам с соответствующими подписями,