Упрощенная HTML-версия
ê
ОДА РУССКОМУ ОГОРОДУ
11
ранее радуясь потехе, мальчик поспешил сообщить все еще рвущимся от всхлипов
голосом: «Та-ба-чо-ок!»
«Табачо-о-ок?! — продолжала представленье соседская девка. — А мы его,
полоротыя, и не заметили! Дал бы понюхать табачку-то?»
Окончательно забыв про нанесенные ему обиды, изо всех сил сдерживая на-
пополам его раскалывающий смех, прикрыв ладошками глаза, мальчик послушно
выпятил животишко.
Девки щекотно тыкались мокрыми носами в низ его живота и разражались
таким чихом, что уж невозможно стало дальше терпеть, и, уронив в бессилии руки,
мальчик заливался, стонал от щекотки и смеха, а девки все чихали, чихали и сра-
женно трясли головами: «Вот так табачок, ястри его! Крепче дедова!» Однако и про
дело не забывали, под хохот и шуточки девки незаметно всунули мальчика в штаны,
в рубаху и последним, как бы завершающим все дела хлопком по заду вышибли его
в предбанник.
Такая тишина, такая благость вокруг, что не может мальчик уйти из огорода
сразу же и, пьянея от густого воздуха и со всех сторон обступившей его огородной
жизни, стоит он, размягченно впитывая и эту беспредельную тишь, и тайно сверша-
ющуюся жизнь природы.
Пройдет много вечеров, много лет, поблекнут детские обиды, смешными сде-
лаются в сравнении с обидами и бедами настоящими, и банные субботние вечера
сольются и останутся в памяти дивными видениями.
...На твердых, круто согнутых коленях деда сидит человечек. Дед обломком
ножа скоблит располовиненную брюкву и коричневым от табака пальцем спихивает
с поцарапанного бруском лезвия истекающую соком мякоть в жадно распахнутый
зев. Пошевелит языком малый, сделает вдох — и лакомство живым током прошиба-
ет его вздрагивающее чрево, растекается прохладно по жилам. «Вот дак варнак! Вот
дак варначина! Не жевавши, мякает!» — сокрушается дед и, кося на малого орехо-
вым глазом, убыстряет работу, чтобы и самому полакомиться брюквенной скоблян-
кой. Но внук никакого роздыху не дает ему и без устали держит разинутым ловкий
рот. Если дед все же вознамерится понести к своим усам ножик с лакомством, ма-
лый, клюнув ртом, схватывает с ножа крошево и по-кошачьи облизывается. «Обре-
жешься!» — стукает его по лбу черенком ножа дед и с удивлением обнаруживает:
одна лишь видимость от овощи осталась, обе половинки брюквы превратились в
черепушки. Дед нахлобучивает на голову внука половинку брюквы, спихивает его с
колен и отправляется в огород, что-то ворча под нос и сокрушенно качая головой.
Посидев на нагретых за день плахах крыльца, мальчик сбрасывает с головы
брюквенную камилавку, и куры со всех сторон кидаются доклевывать черепушку.
Мальчик опрокидывает водопойное корыто, взбирается на него и, вытянув шею,
глядит со двора через частокол в густо заросшее пространство огорода.
Раздвигая развесистые седые листья, дед ходит согнувшись между гряд, отыс-
кивает брюкву покруглей, без трещин и зеленой залысины. «Де-е-е-еда-а-а!»—кри-
чит мальчик, давая понять, что он его видит и ждет. Дед, погрозив внуку перстом,
уцеливает наконец брюкву, вытаскивает ее за хрупнувшие космы из рыхлой земли
и, ударив ею об ногу, поднимает вверх и осматривает белорылую, с грязной бородой
овощь: нет ли червоточины и других каких изъянов. Мальчик нетерпеливо переби-
рает ногами: «Скорее, деда, скорее!»
Дед ровно бы его и не слышит, бредет по сомкнувшейся борозде, будто по зе-
леной речке, за ним шуршат волны, остается вспененный след, словно за кораблем,
медленно растворяющийся вдали, — листья, ботва, метелки трав с недовольным
шорохом выпрямляются, восстают, занимая свое постоянное место на земле.