Упрощенная HTML-версия
ê
Виктор АСТАФЬЕВ
12
И снова дед садит внука на твердые, заплатами прикрытые колени, скоблит
брюкву, ворчит, стукает малого черенком по лбу, пока насытившийся, ублаженный
пузан не зашевелит ртом заторможенно, лениво, и глаза его не начнут склеиваться,
и маленькое тельце, что слабая былка, отягощенная росой, приникнет к выпуклой
груди деда и в теплом ее заветрии распустится доверчиво и защищенно.
И тогда совсем осторожно, совсем почти неслышно дед скоблит ножиком
брюкву — он сладкоежка, дед-то, и шевелит беззубым ртом, двигает крутыми че-
люстями, озираясь — не видит ли кто, как он впал в детство, и для маскировки
ворчит в бороду: «Ат ведь варначина! Ат ведь неслух! Умаялся!» — и пытается есть
и петь одновременно, покачивая на коленях внука: «Трынды-брынды в огороде, при
честном при всем народе...» Но тут же стопорит с песней — дальше в ней слова
не для внука. Вот уж подрастет, ума накопит внучек, глядишь, до чего самоуком
дойдет, чего от старших нахватается, а пока шабаш, пока мри, дед, не дай Бог, сама
услышит!
Мальчик не может понять, спит он или еще не спит. Ему хорошо, уютно на
коленях, под щекочущей бородой деда, за которую, в знак благодарности, надо бы
теребнуть старого, но разморило так, что даже руку поднять нет сил, да и видеться
начал очень знакомый голозадый человек — вот он перебирает руками по часто-
колу, пыхтит, продвигается к жердяным воротцам. Неровность какая-то под розо-
вую ступню или меж пальцев подвернулась, закачался малыш, упал голым местом в
крапиву. Рев. Слезы. Бабка, выдернув вицу из веника, сечет крапиву, приговаривая:
«Вот тебе! Вот тебе, змея жалючая!..» — И всовывает вицу в руку мальчика. Он со
всего плеча лупцует крапиву, аж листья летят, и тем утешается, по щеке катится ос-
татная слеза, и, слизнув ее, солоноватую, языком, малый делает еще одну попытку
встать на ноги и двинуться вдоль частокола на кривых, подрагивающих ногах.
А сзади хвалят, поощряют, тормошат: «Эдак! Эдак! Эдак, дитятко!»
И вот наконец наступило жуткое, ослепляющее счастье первого самостоятель-
ного шага! Мальчик отпустился от городьбы и на неверных, жидких еще ногах ко-
выльнул по двору. Все в нем остановилось, замерло: глаза, сердце, дух занялся, и
только ноги, одни ноги шли и сделали два огромных, может быть, самых огромных,
самых счастливых шага в жизни!
Чьи-то руки подхватили его, уже падающего наземь, подхватили и с ликую-
щим возгласом: «Поше-ол! Поше-о-о-ол!» — подбросили вверх, в небо, и он ле-
тал там, кувыркался, а солнце то закатывалось во двор, приближалось вплотную
к глазам, то мячиком отека кивало за огород, к лесу, на хребтины гор. Пронзенный
восторгом победы, захлебнувшийся высью, мальчик ахал, смеялся, взвизгивал и, не
сознавая еще того, первый раз ощутил отраву жизни, которая вся состоит из такого
вот опасного полета, и только сознание, только вечная надежда: под тобой, внизу,
есть крепкие руки, готовые подхватить тебя, не дать упасть и разбиться о твердую
землю, — рождает уверенность в жизни, и сердце, закатившееся в какой-то дальний
угол обмершего нутра, разожмется, встанет на место, и сам ты не улетишь к «едре-
не-фене» — по выражению дедушки, неисправимого, как заверяет бабка, ругателя
и богохульника.
Примыкающий к задам дворовых построек клочок жирной земли, забранный
жердями, удобренный золой и костями, был прост и деловит с виду. Лишь широкие
межи буйным разноростом да маковый цвет недолговечным полыханием освеща-
ли огород к середине лета, да и мак-то незатейный рос, серенького либо бордово-
го, лампадного цвета с томным крестиком в серединке. В крестике бриллиантом