Упрощенная HTML-версия
ê
ОДА РУССКОМУ ОГОРОДУ
13
торчала маковка, пушисто убранная, и в пухе том вечно путались толстые шмели.
«Кину порохом, встанет городом», — сеючи мак, вещала бабка. Была и еще одна
роскошь — непроходимым островом темнел средь огорода опятнанный беленьки-
ми цветами горох, который без рук, без ног полз на бадог. Иным летом в картошке
заводился десяток-другой желтоухих солноворотов, часто до твердого семечка не
вызревавших, но беды и слез все-таки немало ребятам от них было. Широкомор-
дые, рябые подсолнухи притягивали к себе не только пчел и шмелей, вечно в них
шарящихся и роняющих яичную пыльцу, они раззуживали удаль юных «огород-
ников». Продравшись в огород, поймав солноворот за шершавый, «под солдата»
стриженный затылок, налетчики клонили его, доверчиво развесившего желтые ухи
долу, перекручивали гусиную шею, совали под рубаху и задавали теку в лес, плас-
тая штаны о сучья городьбы. Везде и всюду репу и горох, как известно, сеют для
воров, а в селе мальчика — подсолнухи. И вот что непостижимо: изловив в огороде
младого налетчика, тетеньки и особенно дяденьки, сами когда-то промышлявшие
огородным разбоем, с каким-то веселым, лютым сладострастием полосовали жали-
цей по беззащитному заду лиходеев.
Сожжение на костре — забава по сравнению с сибирской жалицей. На костре,
если дрова хорошие, — пых и сгорел! А вот после жалицы недели две свету белого
не видно, ни сесть, ни лечь. Выть, только выть, слезами обливаться и каяться перед
бабкой, умоляя ее помазать сметаной место, подвергнутое истязанию.
Что еще красивого было на грядах? Ноготки! Невесть откуда залетевшие, взой-
дут они, бывало, и до самых холодов прожигают углями гущу зелени. Табак еще
украдчиво цвел на бросовых грядах. Добрые гряды под табак ни одна крестьянка не
отдаст, считая растение это зряшным и делая потачку мужикам только потому, что
без них, без мужиков, в хозяйстве не обойдешься и никого не родишь, и, стало быть,
продление рода человеческого остановится.
На межах, там разнообразней и свободней все. Там кто кого задавит, тот и
растет, дурея от собственного нахальства. Конечно же, конопля, полынь, жалица,
репейники да аржанец-пырей любую живность заглушат. Однако ж нет-нет да и
взнимутся над тучей клубящимся бурьяном стрелы синюхи, розетки пижмы, либо
татарник заявит о себе. Властно оттеснив мускулистым телом тощую мелкоту, още-
тинясь всеми колючками, обвесится татарник круглыми сиреневыми шишками и
живет долго, цветет уверенно; или взметнется над межой нарядный коровяк, сияет
дураковатым женихом, радуется самому себе.
От ранней весны и до самой зимы, изгнанный отовсюду, клятый-переклятый,
лопатами рубленный, свиньями губленный, у заплотов, в устье борозд, на межевых
окраинах шорохтел длинными ушами непобедимый хрен.
Ну вот и вся, пожалуй, краса, весь наряд и все прелести русского огорода. По
весне природа на родине мальчика чуть веселей, да вся она по-за огородом, вся по
хребтам, поймам речек, лугам, еланям. Зато весной раздолье в огороде какое!
Поставив в церкви свечку, помолившись святым отцам, охранителям коней, в
первый день мая по старому стилю выводил лошадей дед в огород, к плугу, а бабка
тем временем поясно кланялась с крыльца ему — пахарю, молилась земле, огороду,
лесу. Лемех легко, забористо входил в огородную пуховую прель, играючи шли с
плугом конишки, пренебрежительно махали хвостами, отфыркиваясь: «Разве это
работа?! Вот целик коренить — то работа!»
Серая фигура деда, темная на спине от пота, горбится над плугом, и бежит по
запяткам его вилючей змейкой ременный бич. Нестерпимо манит приступить ногою
бич. Дед сердито подбирает рукой черенок, чтобы жогнуть внука, и жогнет, коли не
поспеешь в рыхлую борозду упасть. «Ну погоди, бесенок! Опояшу я те, опояшу!»