Упрощенная HTML-версия
Владимир ЗАЗУБРИН
ê
130
просил разрешения разграфить (зарубить шашками) — отказали. Стреляли сразу
десять человек из револьверов в затылки. Некоторые приговоренные от страха са-
дились на край канавы, свешивали в нее ноги. Некоторые плакали, молились, про-
сили пощадить, пытались бежать. Картина обычная. Но кругом была конная цепь.
Кавалеристы не выпустили ни одного — порубили. Крутаев выл, требовал меня —
«Позовите товарища Срубова! Имею ценные показания. Приостановите расстрел.
Я еще пригожусь вам. Я идейный коммунист». И когда я подошел к нему, он не
узнал меня, бессмысленно таращил глаза, ревел — «Позовите товарища Срубова!»
Все-таки пришлось расстрелять его. Обнаружилось у него уж слишком кровавое
прошлое, надоели заявления на него, да к тому же, все, что мог дать нам, он дал.
Но все же меня поразило, привело в восторг большинство этих людей. Види-
мо, Революция выучила даже умирать с достоинством. Помню, еще мальчишкой я
читал, как в японскую войну казаки заставили хунхузов рыть могилы, сажали их на
край и поочередно, поодиночке отрубали им головы. Меня восхищало это восточ-
ное спокойствие, невозмутимость, с которым ожидали смертельного удара. И те-
перь я прямо залюбовался, когда освещенная луной длинная шеренга голых людей
застыла в совершенном безмолвии и спокойствии, как неживая, как ряд гипсовых
алебастровых статуй. Особенно твердо держались женщины. И надо сказать, что,
как правило, женщины умирают лучше мужчин.
Из ямы кто-то закричал: «Товарищи, добейте!» Соломин спрыгнул в яму на
трупы, долго ходил по ним, переворачивал, добивал. Стрелять было все-таки плохо.
Ночь была хотя и лунная, но облачная.
Когда луна осветила окровавленные лица расстрелянных, лица трупов, я по-
чему-то подумал о своей смерти. Умерли они — умрешь и ты. Закон земли жесток,
прост — родись, роди, умирай. И я подумал о человеке — неужели он, сверлящий
глазами телескопов эфир вселенной, рвущий границы земли, роющийся в пыли ве-
ков, читающий иероглифы, жадно хватающийся за настоящее, дерзко метнувшийся
в будущее, он, завоевавший землю, воду, воздух, неужели он никогда не будет бес-
смертен? Жить, работать, любить, ненавидеть, страдать, учиться, накопить массу
опыта, знаний и потом стать зловонной падалью... Нелепость...
Возвращались мы с восходом солнца. Проходя к автомобилю, я наступил но-
гой на муравейник. Десятки муравьев впились мне в сапоги. Я ехал и думал: козявка
и та вступает в смертельный бой за право жить, есть, родить. Козявка козявке грызет
горло. А мы вот философствуем, нагромоздили разных отвлеченных теорий и му-
чаемся. Пепел говорит: «Революция — никакой философии». А я без «философии»
ни шагу. Неужели это только так и есть... родись, роди, умри?»
- XI -
Потом была койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск.
Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребенку. Был длительный
запой. Многое было за несколько месяцев.
И вот теперь этот допрос. Срубов худой, желтый, под глазами синие дуги. Ко-
жаный костюм надет прямо на кости. Тела, мускулов нет. Дыхание прерывистое,
хриплое.
А допрашивает Кац. Лицо у него — круглый чайник. Нос — дудочка острая,
опущенная вниз. Хочется встать и с силой ткнуть большим пальцем в ненавистную
дудочку, заткнуть ее. И ведь сидит, начальство из себя разыгрывает за его же столом.
Ручку белую слоновой кости схватил красной лапой, в чернилах всю вымазал. А
допрос — пытка. Да хотя бы уж допрашивал. Куда там — лекцию читает: автори-