Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
142
тоскующих натурщиц и тихих преподавателей, от робких зарисовок война оторвала
его неожиданно и жестоко. Это был крутой поворот, и Трунов все шесть месяцев
подготовки в военном училище пребывал в растерянности. Нет, он бойко решал ар-
тзадачи, познал материальную часть, а к концу учебы даже постиг строевой шаг, но
русско-немецкий словарь, маленькую синюю книжицу, как раз по нагрудному кар-
ману, отрешенно читал каждую свободную минуту. Что уж говорить о том, что он
боялся и фронта, и возможной смерти. И вот на руках у него взвод, и вот он, фронт.
Ему казалось, что с одного полюса жизни перебросили его на другой, и кон-
чился мир счастья и красоты. А может, он просто ошибался в себе, никаких у него
талантов нет, и мало ли людей его возраста думают о поэзии, музыке, а время все
смывает, все сравнивает, и оборачивается: духовным-то складом они куда ниже и
плоше искусного и мудрого пахаря или слесаря. Да, да, может, тут началась и его
«обыкновенная история». Уходя в армию, свою картину «Рождение утра» он свер-
нул в рулон и отнес старому преподавателю. Он выбрал его не потому, что тот был
его учитель — учителя в полном смысле он не видел и не мог видеть в захудалом
провинциальном училище, — а потому, что учитель стар и в армию его не возь-
мут, он переживет войну, а Трунов вернется и картину продолжит. Главная мысль,
любовь, в картине обозначилась. К ней приглядывались чуткие способные люди
и говорили: «Это ты любовь выражаешь, не так ли?» Трунов радовался, молчал и
думал, что постиг он малую долю того, что должен постичь и что он скажет в ней и
о «мире» и о «свободе». Он одолеет все, он возьмет эту гору и в постижении истины
найдет блаженство и покой. Он даже год постижения определил — 1948-й. А радо-
ваться, то есть быть подле этой горящей свечи, постигать истину он будет по десять,
по двенадцать, по шестнадцать часов в сутки. Он и войны-то начавшейся будто не
замечал, поглощенный радужным миром видений. Но заметила его война, и не то
что заметила, она взяла его за шиворот и вытащила на свет божий. В первые же дни
курсантской жизни он почуял, как предательски выветриваются из него и отлетают
взлелеянные радости — «мир», «свобода» и «любовь». Дома, в тиши и уюте, он
мог приманить их и рассматривать по целым ночам не смыкая глаз. Здесь он попал
в «вертеп», в «ад кромешный», и светлые голуби мечтаний сменились гоготом и
рыком, бранью, швырками и толчками, натужно жесткими командами и приказами,
ночными тревогами, отработкой построений и зубрежек и тьмой прочих армейских
«мелочей», которые угнетали Трунова, рассыпали его и среди этих новых для него
людей делали смешным и по-своему потерянным. Он понимал, что «вертеп» этот
живет своей наполненной жизнью. А может, он особый какой, не из того теста, как
все. И что он, если он особый, взял бы из этой жизни? Спрашивал он себя и отвечал:
ничего он тут себе прибавить не сможет, и убьет все светлое и милое, и многое уже
убито. Раз заставили его «вести огонь» на кабинетном полигончике, и он понял,
что команды, вертикальные и горизонтальные повороты, «вилки», огневые и на-
блюдательные, —все прошло мимо него. Он стоял истуканом и пялил помутневшие
глаза на командира. Кто-то поправил разлепешившуюся на голове пилотку, одернул
гимнастерку, развернул ссутуленные плечи — вот таким будь. Как опомнился — в
кабинете никого не было. «Что делается со мной? — спросил он себя. —Нет. С этой
гадостью надо кончать. И никакой ты не особый, а самая слякоть и есть. И делай,
действуй, готовься к битвам, занимай себя чем-нибудь. Ну хоть немецким языком
займись, ты же любил его в школе. Займись им, размазня ты этакий».
Сломя голову Трунов понесся в библиотеку и с надеждой уставился на библи-
отекаршу, умоляя: «Подарите мне словарь. Русско-немецкий. Прошу вас. Вы мне
сделаете доброе дело. Подарите, пожалуйста!» Библиотекарша подарила ему сло-
варь, новый, в синей обложке. Он читал его каждую свободную минуту, не слыша