Упрощенная HTML-версия
ê
Виктор АСТАФЬЕВ
16
«Под дубком, дубком свилась репа клубком», вечно у нее лист издырявлен,
обсосан — все на нее тля какая-то нападает, лохмотья иной раз одни останутся да
стерженьки, но она все равно растет, выгуливает плотное тело, понимая, что ра-
дость от нее ребятишкам. Как-то отчужденно, напористо растет свекла, до поры
до времени никем не замечаемая, багровеет, кровью полнится; пока еще шебаршит
растрепанно, но тужится завязаться тугим узлом капуста. «Не будь голенаста, будь
пузаста!» — наказывала бабка, высаживая квелую, блеклую рассаду непременно в
четверг, чтобы черви не съели. Широко развесила скрипучие, упругие листья брюк-
ва, уже колобочком из земли начиная выпирать. Обочь гряд светят накипью цветов
бобы, и сбоку же, не обижаясь на пренебрежительное к себе отношение, крупно,
нагло и совершенно беззаботно растут дородные редьки. Шеломенчихой их обзыва-
ет бабка. Шеломенчихой — вырви глаз! Миром оттерли шелопутную бабку Шело-
менчиху на край села, почти в урем. А она и там в землянухе своей без горя живет,
торгуя самогонкой, твердо выполняя бабье назначение. «У тебя ведь и зубов-то уж
нету почти што, а ты все брюхатеешь!» — возмущались бабы. Шеломенчиха в от-
вет: «Ешли пошариться, корешок еще знайдется!..»
За баней, возле старой черемухи есть узенькая расчудесная гряда, засеянная
всякой всячиной. То бабкин каприз —всякое оставшееся семя она вольным взмахом
развеивала по «бросовой» грядке, громко возвещая: «Для просящих и ворующих!»
У леса, спустившегося с гор и любопытно пялящегося через заднее прясло,
темнела и кудрявилась плетями труженица картошка. Она тоже цвела, хорошо цве-
ла, сиренево и бело, в бутонах цветков, похожих на герани, ярели рыженькие пести-
ки, и огород был в пене цветов две целые недели. Но никто почему-то не заметил,
как цвела картошка, лишь бабка собрала решето картофельного цвету для настоя
от грыжи. Люди ждут не чем она подивит, а чего она уродит. Так в жизни заведе-
но — от труженика не праздничного наряда и увеселений требуют, а дел и добра.
Его не славословят, не возносят, но когда обрушивается беда — на него уповают,
ему кланяются и молят о спасении.
Ах, картошка, картошка! Ну разве можно пройти мимо, не остановиться, не
повспоминать?
Моему мальчику не довелось умирать от истощения в Ленинграде, даже голо-
дать подолгу не приходилось, но об огородах осажденного города, размещенных на
улицах, в парках, возле трамвайных линий и даже на балконах, слышал он и читал.
Да и в своих краях повидал огороды военной поры, вскопанные наспех часто неуме-
лыми, к земляной работе не способными руками. Не одни ленинградцы летом сорок
второго года молитвенно кланялись кусту картошки, дышали остатным грудным
теплом на каждый восходящий из земли стебелек.
* * *
Первой военной весной мой мальчик, ставший подростком, учился в городе и
вместе с фэзэошной ордою бродил с саками по студеной горной речке, выбрасывая
на берег склизких усачей, пескаришек, случалось, и хариус либо ленок попадался.
Рыбаки делали свое дело, грабители свое. Они лазили по вскрытым лопатами косо-
горам и из лунок выковыривали картошку на уху, чаще всего половинки картофелин
либо четвертушки. Летом, когда всюду, даже в дачном сосновом бору, меж дерев
взошла картошка, приконченно рыдали и рвали на себе волосы поседевшие от вой-
ны эвакуированные женщины, не обнаружив на своих участках всходов. Многие из
них на семенной картофель променяли последние манатки, даже детские обуточки
и платьица... И не становилась ведь поперек горла та, омытая слезами, картошка!