Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
183
порыва, испортил бы он шинель, уж и так начал портить, да остановился на грани
неприметности. И тут пристал к нему курносый комбат Мороз — сшей и сшей, — а
при наступающей слабости шить шинель на мешкастого и нескладного человека,
на болванку этакую шить — риск немалый. Главное, иссяк дар, как иссякает энер-
гия в батарейке, все взяли из него те шесть шинелей, а Мороз нудил: «Сшей!» И
не сдержался Гневышев, дай сошью, что уж получится. И сшил. Если выставить с
этой шинелью первую, труновскую, то она покажется красавицей. Черт знает, что за
ворот получился, хомутом торчит, и собралось на Морозе все как-то сбруисто, даже
хлястик на спине торчал седелкой, и в завершение всего бабьим сарафаном вздыби-
лись полы. «Клеш-шинель» назвал ее остряк Жуков, но никто ему не поверил, а сам
Мороз гоголем ходил в обновке, ловко козыряя и прищелкивая каблуками. Да, вот
он и кончился, праздник, принесший и радость и огорчение. Сколько малых и боль-
ших радостей и печалей на пути Гневышева, а больше радостей. Вовсе недавно,
здесь на фронте, добыл он килограмм муки, как добыл, это солдатская тайна. Зажи-
ла идея накормить лейтенанта лепешками. Нашел масла и сковородку, и радостно
вспомнить, как они ели и обжигались, и Буретина угостили, и комбату Рубакову на
НП послали в газетку завернутых лепешек.
Гневышев отечески поглядел на Трунова, все еще гнувшегося, все еще встря-
хивающего плечами, будто хотел сбросить неотступающую боль. Гневышев с ящи-
ком на плече остановился перед лейтенантом и спросил:
—Может, тебе что надорвали, тащили-то?
— Ну что ты, Гневышев. У меня все в порядке, — ответил Трунов. — А зна-
ешь, на чем я себя прихватил: боя не замечаю, про бой забываю. Будто его и нет.
— Он, и вправду, к вечеру-то глуше стал.
— Нет, нет, как сравню, такой же, а забываюсь.
— Солдатом становишься. Я в четвертый-то раз и слышу его, и не думаю о
нем. Я, лейтенант, о другом думаю. О шинелях, тех лагерных, думаю.
— Что же ты о них?
— А хорошо думается, вот и думаю. А ты в щель спустись, лейтенант,
— Кто же в щелях-то сейчас?
— Да, верно, никого нет в них. Жнем вовсю, жнем, а все от межи отойти не
можем. Ни они с того конца, ни мы пожать поля не можем.
— Гляди, завтра-послезавтра рожь-то поспеет.
На самом деле, бой принимал затяжной, ровный характер. Казалось, с обеих
сторон как бы чего-то ждали, накапливали, должно быть, силы, готовились к боль-
шему. Бог знает, как и что делалось за рожью у них и за плечами у наших? Что извес-
тно солдату и взводному у минометов? Укрылись они в первой попавшейся балочке,
зарылись, как могли, и ведут огонь по невидимым площадям, по пехоте вражеской,
бережливо огонь ведут то одним, то тремя минометами. Залп дадут всей батареей,
и смолкнут орудия, спохватившись, и сквозь утомленный мозг услышишь далекие
и близкие и тоже нечастые пушечные залпы. А «катюш» стало совсем не видно, и
самолеты, наши и чужие, летят на большой высоте, куда-то дальше к ним и дальше к
нам. А перед глазами все та же рожь, заметно побуревшая, и белые вызревшие поло-
сы пошли по ней. Завтра, как сойдет роса, надо бы зажинать, и было понятно, что ни
завтра, ни послезавтра, ни через неделю никто жать ее не соберется, она будет при-
фронтовой неприкосновенной полосой. И было скорбно смотреть на щедрую работу
солнца, на догуливавший день, как по заказу подаренный этому сиротеющему полю,
страдающему и все-таки живущему прежним миром добра и благодати.