Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
185
свеже-кровяную обмотку, туго накрученную выше колена, на шапку бинтов, кото-
рая билась в мелкой дрожи. В запекшихся губах торчал холодный окурок, солдат
снял его с губ языком, уволок в рот, и серо-пепельные скулы заворочались, а сам он
уставился на Смирнова.
— Еще? — спросил санитар и захлопотал над новой папиросой. Гневышев
затянулся раз и другой и замер, закрыв глаза. Открыл он их при остановке и про-
шептал едва слышно:
— Отвоевались. Эко как нас, лейтенант.
— Тут он где-то бегает, — сказал Смирнов и выскочил за борт машины.
Трунову хотелось подняться и посмотреть, как это «бегает». Буретин, что с
ним такое? В его голове не было ни кружения, ни шума, какая-то настораживающая
легкость чувствовалась в теле. Он поднялся на локоть и увидел Буретина, круп-
ным шагом вышедшего из рытвины и побежавшего к машине. Трунова удивили
его маленькие, дико расширенные глаза, открытый рот и вздрагивающие раздутые
ноздри Буретин уже был у машины, но оттолкнулся от нее, прокричав «У-ю-ю-ю»,
метнулся в сторону. Тогда и колченогий Смирнов побежал за ним, а догнав, обнял
его сзади и похлопал, успокаивая, по широкой спине. И тот, обмякший и все еще
уююкающий, пошел с ним назад изломанной, разбитой походкой
—Давай, Коля, давай, милай, залезай. У, как тебя оглушило! Вот так, Коля, по-
лежи немного, —и Смирнов поводил над ним руками, как бы завораживая. Буретин
растянулся во весь кузов, разметав руки и выдохнув: У-ю-ю-ю! О-х-х!
25
Машина шла избитой проселочной дорогой. Позади еще слышались ухающие
разрывы снарядов, но война уходила назад. Скрежетали танки, фырчали грузовики.
Без строя и неторопливо шли навстречу солдаты, но была тут уже суета тихая, и
тихими казались встречные поселки и деревни, полные солдат, машин, белых бре-
зентов над ворохами ящиков — все для войны. Для мира одна борона лишь встрети-
лась на пути, приваленная к пряслу зубьями наружу, словно ощетинилась и молила:
«Меня не трогайте», и было горько видеть ее беззащитность. Долго и тихо ехали
в гору по глыбистой от дождей дороге, и Трунову казалось, что гора эта навсегда
разделит мир на две части — на войну и тишину. Они поедут под уклон, в царство
покоя. Там он вылечится, уедет в край лесов и гор и станет дописывать картину. Она
уже сейчас, в дороге, вставала и вставала перед ним, и особенно ясно виделась та
часть ее, где юноша склонился над девушкой. В целом ему удалось найти мысль о
свободе и любви, но глаза — глаза влюбленных были не те, не найдены, о том он
знал и думал раньше и не находил решения. Были приближения, миги, когда он
улавливал нечто главное, но оно отступало и терялось. Он туго закрыл глаза, напряг
память и вызвал картину всю. Новое озарение напугало его, и он страдальчески
сморщился. Он увидел лучащиеся глаза и протянул руку в желании потрогать их, и
вдруг блеснули в них алые капли слез. Как удалось ему вообразить эти слезы? Они
светились живее самих глаз, живее всего, что было на полотне. Рядом с ними все
гасло, все краски — одни капли слез в глазах сверкали огнем, готовые сорваться. И
потом, сколько он их ни гасил в сознании, они всплывали с той же скорбной силой
и ясностью. «Вот видишь, вот видишь, где и как я нашел это главное, — подумал
Трунов. — А нет! Это не то, чего недоставало. Это то, что пришло разрушить сде-
ланное раньше. Слезы размыли все прежнее, ужасные слезы, разрушительные сле-
зы. И не те ли они, которыми я оплакивал жалкие попытки мои сказать о любви и
свободе?..»