Упрощенная HTML-версия
ê
Виктор АСТАФЬЕВ
18
вверх, разводи на гильзе огонь, а сам дрыхни без опаски. Сколько бы ты ни спал,
сколько бы ни прохлаждался — картофель в гильзе изготовится так, что и шкурку
скоблить ножом не надо — сама отлупится!..
Нет, я снова о памятнике речь завожу! Картошке, из которой люди наловчились
по всему белу свету готовить с лишком две тысячи блюд, опоре нашей жизни — ни-
какого внимания. По гривеннику всем людям труда — главным картофелеедам —
собрать, и пусть самые талантливые художники, самые даровитые скульпторы
придумают памятник! Тот, кто умеет сочинять гимны, должен найти самые торжес-
твенные слова, и самые голосистые певцы споют картошке гимн на самой широкой
площади при всем скоплении народа.
Не знаю, кто как, я плакал бы, слушая тот гимн!
* * *
Мальчик идет по заросшей тропинке из бани. Жилки травы-муравы, стебли
подорожников попадают меж пальцев; тряпично-мягкие цветки гусятника, головки
дикого клевера и ворожбы щекочут промытые, чуткие ступни ног. На меже сверкает
конопля, сыплют семя лебеда и полынь, шеборша по листьям лопухов и застарелого
морковника. Жалица, пучка, жабрей, чернобыльник чуть слышно шелестят, а вот
белена и лопушистый хрен будто в мокрой шубе. Бочком меж них хотел просколь-
знуть мальчик — не вышло, штаны намокли, тяжелеют и сползают с живота.
Вот и борозда, что широкая дорога, тоже вся поросла пастушьей сумкой и
ползучей липкой мокрицей. Удалившись на такое расстояние, где не слышен плеск
воды, шум пара на каменке, аханье веников, шальные взвизги девок, мальчик ози-
рается осторожно и приседает на корточки у межи, отделяющей огород соседей.
Затаив дыхание высматривает сквозь чащу бурьяна и тонкого аржанца, будто сквозь
густой отвесный дождь, одному ему известное таинство.
Конечно же, как у всякого делового человека, тайн у него дополна, и он их
может поведать другу или дедушке. Вот за баней черемуха. Старый ствол ее умер и
засох, вершина обломилась, упала, изорвав сплетения хмеля, опутавшего ее, и пре-
ет теперь черемуха в межевой гущине, от пня наперегонки рванулись коричневые
гибкие побеги. Черную кору упавшего дерева сорвало ветром, комель подолбили
дятлы, источили короеды и муравьи.
В сухой выбоине старого пня, под навесом рыжего гриба-тутовика, устроилась
на жительство птичка-невеличка, тихая мухоловка с алой грудкой. Возле нее хаха-
лем вертелся мухолов, которому хотелось петь и веселиться, но хозяйственная, сми-
ренная мухоловка успокаивала его, грустно и терпеливо объясняла, что живут они
в соседстве с людьми и следует вести себя скромно. Мухолову семейный прижим
надоел, он подался в другое, видать, более разгульное место.
Оставшись покорной вдовицей, мухоловка накрыла маленьким телом гнез-
дышко, и скоро под нею оказались яички чуть больше горошин. Из горошин тех
выклюнулись гадкие, на маму совсем непохожие птенцы, но они быстро начали
выправляться, и то на голове, то на заде перо у них высовывалось, рахитные пузца
усохли, башка вытянулась в клюв, птенцы как птенцы сделались. Пустое гнездыш-
ко лежит в черемушном пеньке, мухоловка с ненасытным, писклявым семейством
переселилась в межевые заросли — смекайте, дескать, деточки, сами пропитанье, я
уж совсем измоталась без мужа. Она и сейчас вон подает голосок из бурьяна: «Ти-
ти! Ти-ти! Ти-ти...» — «Спите, спите!» — птенцов увещевает, а у мальчика тоже рот
потянуло зевотой — пора отправляться на боковую.