Упрощенная HTML-версия
РАНЫ
ê
189
Санино красное, и плачет она алыми слезами. Как слезы эти прекрасны, как запол-
нили смыслом всю картину!
«Саня! — зовет он подругу свою. — Саня! Гляди, какая ты получилась у
меня!»
«Нюра! Нюра! Нюра!» — слышит он издалека и слабо и неохотно догадывает-
ся, что это бредит Гневышев. Ему не надо Нюры, не надо Гневышева —Саня нужна
ему, светло-алая, огненная Саня. «Саня!» — крикнул Трунов и испугался оттого,
что темнеть стала картина, что едва просматривались, а потом и вовсе погасли на
ней лица. «Ах, ночь, ночь наступила. Ну что же! Теперь до утра. До утра-а-а? Так
долго ждать? А не затем ли Гневышев Нюру позвал, чтобы свечу заветную принес-
ла. И верно, огарочек тонкий несет Нюра, загораживает рукой, чтобы не погас: вот
и пригодилась свечка-то, Гневышев. Он для меня возил ее с собой. Он знал наперед
минуту мою трудную, когда осталось так мало работы, всего-то два-три мазка, две-
три поправочки. Он такой, Гневышев, он всем помогал, да не он ли, не тот ли он
человек, который мир в себе нес, и свободу, и любовь, да ведь он, он на картине-то!
Свет так его и выхватил с полотна. Ну все! Гаси, Нюра, свечу. Саня-я-я! Погляди на
мою картину последний раз...»
Рука Трунова на минуту поднялась с полу, и пальцы свелись в щепоть, будто
все еще держали кисть.
А грудь качалась, гуляла, возносимая порывистыми и судорожными толчками
изнутри. Он пил, захлебывался и пил воздух, а его с каждым глотком все более не
хватало.
27
Гневышев очнулся от короткого сна и тотчас вспомнил, что звал Нюру, свою
жену, и улыбнулся. Ему было приятно, что назвал ее так, пусть во сне, пусть в бре-
ду, если он назвал так ее, стало быть, в какую-то трудную минуту он называл ее не
Нюрка —Нюра. Он упрямо искал в памяти день, и стало проясняться: вспомнились
редкие леса, зима лютая, холмы и холмы бесконечные тянулись перед глазами — да
ведь это Север, это Кыренга, вон где он назвал ее так, да нет, и не тут, а далеко и от
этой дали, на Витиме так назвал он ее. И от того далекого Витима, от края земли на
другой край поползла нить воспоминаний и уткнулась в Рамодановский вокзал в
Нижнем Новгороде. Как ни просил его земляк остаться, ринулся он с Нюркой и де-
тишками через всю землю, через Урал и Сибирь и там купил Гнедка и немудреную
тележонку. На черном рынке добыл хлеба и круп, подковал коня и выехал в места,
о которых слышал смутно. Конишка попался нескорый, но тяглый, и вот уж два ста
верст позади. Вот и Витим пересечен, вот и район Богдаринский и знаменитое Бар-
гузинзолото. От того Богдарина еще двести верст по горам и лесам лиственничным,
подальше от шума и суеты с хорошими справками, с грамотами и рекомендацией.
В такую-то даль от мира большого схоронился Евлампий, и на тишину, которая
держалась здесь стойко, на озера и речки, на светлоигольчатые лиственницы он
рад бы молиться, да не мог, всего бога растерял, не было уж опоры в эту сторону,
в другую сторону опоры поставлены — в работу радостную, неутомимую работу.
Природа наделила его силой лошадиной, умом трезвым, только спокойствие его
убавилось изрядно. Часто стал жизнь свою проглядывать и досадно морщился от-
того, что самые сердечные подъемы непременно кончались самыми горькими ито-
гами. Хорошо, что заботы новые уводили от неприятных размышлений. Надо было
на землянку лесу навалить и свозить его к облюбованному месту, надо в озерах
карасей наловить и хоть как-нибудь пробиться первое время. В жилье некорыстное