Упрощенная HTML-версия
Алексей ЗВЕРЕВ
ê
190
надо влезть до октябрьских северных морозов. И к бригаде приискательской надо
попривыкнуть, приглядеться, такие ли они варвары, какими их рисуют издали.
— Ты, Нюра, не куксись. Поди, проклинаешь меня? Не надо. Всяко в жизни
бывает, — говорил он в самую глухую пору ночи жене, обнимая ее. — А мы и тут
заживем. Увидишь — ловчее всех тут заживем. Я уж затейку тут начинаю затевать.
— Хватит бы с затеями-то. Живи тихо. Всей душой молчи, — шептала ему
хозяйка.
— Не могу, Нюра, вижу, не так. Как тут смолчишь.
А затейка-то — станок для валка, для разгрузки шурфа. Как ни новый шурф —
строй станок, малая ли работа, сколько времени тратится на поделку его. А давайте-
ка, мужики, переносный станок сделаем, переноси его от шурфа к шурфу и разгру-
жай шахту. Внизу накатины крепкие, в них стойки, а к стойкам бастричины, а на
них валок. «Дак ты эту технику до зимы проделаешь», — возражали дружки. «Я ее
после работы сделаю», — отвечал Евлампий. И скоро забыли приискатели к каждо-
му шурфу валки примащивать. Запрягут Евлампиева коня и станок перевезут.
— Варит у тебя башка, Гневышев, — сказал ему начальник прииска. — Я сри-
сую станок, и по всему прииску пустим его. А ты с этих пор рационализатором
будешь у нас. Ну, ставлю тебя бригадиром. С сего дня ты руководишь тут. Ясно?
С этим бригадирством Гневышев чуть на тот свет не ушел. Все самому надо
обсмотреть и взвесить и в шурф самому надо спуститься и узнать, верно ли, что
камня коснулась. Да вот она, подошва пологая, разостлалась, теперь на сторону
можно податься. Указал он, куда на сторону надо лезть, крепежник понадобился, и
он крикнул наверх:
— Спускайте вязанку!
А сам в нишу малую стал, чуял, что ли, Гневышев, что наверху парень рас-
тяпистый стоял. И развяжись тут вязанка, просвистел крепежник мимо, не задел,
а волной выхватил Гневышева и бросил на себя. Синяками отделался, и как стало
дивно золота попадаться, сотня, а то и полторы сотни граммов намывалось, тогда и
страх забылся, и шутки полетели:
— Это тебя, Гневышев, черт от золота отпугнуть хотел.
После первой же зимы Евлампий в дом просторный перебрался. Лиственнич-
ный большеоконный дом с узорчатым карнизом, с балясинами по крыльцу и ве-
ранде, а на задах амбар, баню и скотник добрый срубил для Гнедка и коровенки. А
как дом и хозяйство достались, знает он да Нюрка. Казалось, что и не спали они,
и Нюрка вроде горбатенькой стала от досок и плах, от вершинок лиственничных,
как чугун, тяжелых, а Евлампий подсох и поджарым стал. Это ведь даль-то, даль-то
какая от мира большого. Тут на двести верст кругом только старательские бригады,
три малых поселеньица да медведи, маралы да сохатые с козулями бродят. Рыбы,
сига, из Витима хоть мешками добывай и соли и копти, а девать ее больше некуда.
Из приискателей никто и словом не обмолвится, кто ты есть, бригадир. Каждый
сюда со своей сложной судьбой притащился. Лишь спирт, разведенный и пахнущий
керосином, открывал рты, и то для артельной песни. А любили больше петь «Бродя-
гу с Сахалина». Хлестнут молча по стакану, зажуют куском сохатины, хлестнут по
другому, упрутся локтями в стол и, глядя не в глаза друг другу, а в темноту зимних
теплых углов, завоют на ночь. К другой песне потянутся, поваляют ее, как горячую
картошку, сглотают неразжеванной и опять к бродяге, опять к звериным узким тро-
пам, а за окошком бушует непогода в пятьдесят градусов мороза.
Наконец пришла весна с дымчато-светлым налетом зелени на лиственницах.
— Что-то ты все покрякиваешь, Евлаха, — говорили ему товарищи и сами же
отвечали: — Премию ждет наш бригадир. Считай, бригада выйдет самой добычли-
вой за весну.