Упрощенная HTML-версия
ê
АРТАМОШКА ЛУЗИН
203
Попрощался Филимон с Маланьей, вскинул котомку на спину, сунул топор за
пояс. И отец, и мать, и вошедшие в избу мужики сели на лавки, посидели с минуту,
встали, сорвали с голов шапки, низко поклонились в угол, где висела икона, и быс-
тро вышли из избы.
Артамошка приметил: у каждого мужика из-за пояса виднелась рукоятка ножа
отцовской работы.
Больше не видел Артамошка отца. Он сперва даже обрадовался: «Теперь я как
большой, как мужик настоящий — что желаю, то и делаю».
Но скоро настала горькая жизнь. Мать с утра уходила на работу и возвраща-
лась поздно вечером, а Артамошка должен был сидеть в избе и нянчить Палашку.
Никуда нельзя сбегать Артамошке — ни на реку, ни в лес, ни на площадь. Лишь по
воскресным дням усталая мать разрешала:
— Беги, Артамошка, на улицу, беги, сынок, а то ты у меня так и засохнешь в
избе.
Тогда срывался Артамошка вихрем и до вечера не возвращался.
Одно счастье у Артамошки — дядька Никанор.
«Теперь ходит дядька не к отцу, а ко мне», — думал он и очень этим гордился.
Дядька Никанор казался Артамошке умнее всех на свете: был он хорошим рассказ-
чиком и замечательным пташечником.
Рассказывает дяденька про житье птичье и все на людей переносит.
«Птица, — говорит, — умнее людей, и сердце у птицы добрее человеческо-
го», — а сам вздыхает.
Тогда и Артамошке становится грустно, он тоже тяжело вздыхает, и кажется
ему, что нет ничего на свете, чего бы не знал дядька Никанор.
Однажды пришел Никанор с подарком:
— Бери, Артамошка, клеста. Птица — она тварь нежная, сердцем ласковая.
Бери, корми ее, оберегай...
Артамошка протянул дрожащие от радости руки, а взять подарок не решается.
— Бери, бери! Клест не простой, — пояснил дядька, — певчий, голосистый.
Редкостный клест! Лисицей чернобурой из-за него попустился. Во какой клест!
— Чудно мне, дядька, как это из-за птицы ты лисицу опустил? — загорелся
любопытством Артамошка.
Никанор начал рассказывать:
— Чуть-чуть забелел восток, туман уплыл в долины, роса пала на деревья. В
это самое время пташки, особливо клесты, и вылетают... Расставил я сети и не дышу.
Вдруг, смотрю, вспорхнула стая пташек. Вижу, среди них клест, да какой клест! — с
пятнышком под грудкой: значит, певчий. Покрутился клест надо мной, чирикнул
сладким голоском — чилик-чирик-пик! — и сел недалеко на ветку. Сижу. Вспорх-
нула стая птиц, клест тоже. Смотрю, крадется чернобурая лисица за клестом. Глаза
зеленые горят, пасть острыми зубками, как иголками белыми, усыпана, а шубка чер-
ная блестит, переливается серебром и золотом. «Хороша! — думаю. — Эх, хороша!
Крадется ловко. Сцапает... сцапает, — думаю, — проклятая, сцапает клеста! А если
ее бить — клест улетит. Вот задача!» Тут я решил променять дорогую лисицу на
клеста. Приподнялся слегка. Почуяла, подлая, человека — да бежать. Клест взмах-
нул крылышками — да к сетке. Тут я его и накрыл.
Артамошка застыл, слушая рассказ дядьки. Он смотрел то на дядьку, то на
клеста. Пташка металась в клетке, билась клювом, трепетала крылышками.
— Приучать надо. Неволя — она и для пташки неволя; вишь, как бьется, —
сказал Никанор.
С этого дня и началась у Артамошки новая жизнь. День может не есть, но
птицу накормит. Клест быстро привык, звонко и переливчато пел, наполняя душу
Артамошки радостью. Целые дни проводил он у клетки. Когда клест переставал