Упрощенная HTML-версия
ê
ОДА РУССКОМУ ОГОРОДУ
31
Но та, что исцелила его в детстве, осталась в нем таким ярким озарением, что
и до сих пор стоит перед ним все в том же синем платьишке, все с теми же цветками
в руке — дикими ирисами.
Все так же, все то же, только высветленней, ярче, солнечней сделалось там,
в далекой дали: грязная льдина рассыпалась алмазами; взбулгаченный лог поголу-
бел, берега его обметало золотом калужника; воробьи, обратившись в радужных
зимородков, расселись по гибким прутьям краснотала; боярка душистая, мохнатая,
уж не боярка, а какое-то заморское растение; канули в небытие пьяный мужик и па-
рень, завывающие от холода; корова, пустившая жвачную слюну до земли, пастух в
драных бахилах, навозные кучи в логу. И девочка была не «шкилетиной» корзубой,
с диковато-шалыми, навыкат, глазами ребенка, она стала стройной, голубоглазой,
и ленточка в ее волосах, что цвет шиповника, розовая-розовая, и платье на ней бе-
ленькое, новое — подол до самой травы. И тогда, за логом, при их первой встрече
девочка не плакала, девочка смеялась, колокольцем названивая, и солнце сияло над
ее головой, и небо было высокое-высокое, чистое-чистое, голубое-голубое, как ее
глаза, — это он помнит точно!
Померк свет на тропе — унесли соседи лампу из горницы в куть, чаевничать
будут долго, с чувством, штук пяток самоваров опорожнят, прежде чем сморятся и
отойдут ко сну.
Затемнел, стеной сомкнулся межевой бурьян; пырей, что дождь, долговяз, в
земле увяз. Мальчик распрямился. Хрустнуло в коленях, иголки посыпались под
штанами по ногам, плавающую по лицу улыбку свергло зевотой. Над мальчиком
пролетел, вертухнулся и упал тенью за межу козодой, настигший жука-хруща. За
городьбой, в лугах, гулко билось коровье ботало, и в тон ему, размеренно и заупо-
койно кричала ночная птица в горах, которую мальчику видеть не доводилось, но
все равно он обмирал от ее голоса, она снилась ему в виде огромного коршуна с
чертячьей головой и коровьими рогами. Над огородом, словно над озером, воронкой
кружило чистые пары. Выше меж, выше белеющих в темноте подсолнухов, выше
горохового острова катилась из распадка прохлада. По логу она спускалась к реке,
устаивалась под ярами, издырявленными береговушками. Но меж гряд, в политой
на ночь овощи устоялось скопившееся за день тепло. На самом утре, когда переста-
нет качать било ночная птица в горах и угомонится мухоловка, студеные токи про-
сочатся по логу с гор, из лесов, и все тогда на грядах засеет осыпью росы, и огород
сонно утихнет, распустится листом, склонится к земле в дремном умиротворении,
наполненном влагой, ожидая тепла, солнца.
Мальчик не слышал, и никто никогда не слышал и не видел, как идет в рост
всякое растение. «И не надо этого видеть». Ведь вот же он, мальчик, не заметил, как
сам-то рос, поднимался, значит, есть таинство не только в сотворении жизни, но и в
движении ее, в росте.
Мальчик умом, и не умом даже, а природой данным наитием постигает за-
мкнугый, бесконечный круг жизни и, хотя ничего еще понять не может и объяснить
не умеет, все же чувствует: все на земле рождается не зря и достойно всякого почи-
тания, а может, и поклонения. Даже махонькие мушки с чуть заметными искорками
крылышек на вытянутом сереньком тельце занимают свое место на земле и свою
имеют тайность.
Когда мальчик шел в баню и тетки, сердитые оттого, что навязали им малого,
торопили его, дергая за руку, он заметил клубящихся над грядами мошек. Распадок
струил закатный свет в огород, и в этом остатном проблеске, будто на вытянутом по-
ловике, столбились, как говорят в народе, «толкли мак», серенькие мушки. Мальчик
утянул голову, опасаясь, что его облепят, искусают мушки, но они лишь колыхнулись,
отодвинулись в сторону и снова влились в полосу света, искрами засверкали в нем.