Упрощенная HTML-версия
ê
Виктор АСТАФЬЕВ
32
Не было им дела ни до кого. Захваченные благоговейным танцем любви, кото-
рый казался бестолковой толчеей, мушки, изнемогающие в короткой губительной
страсти, правили свой праздник, переживали природой подаренное им мгновенье.
Танец на угасающем луче, миг жизни, истраченный на любовь, маковым зерном
уроненная в траву личинка — и все. Но они познали свое счастье. И другого им не
надо. При ярком свете, при жарком солнце мушки ослепли б и сгорели, и крохотные
их сердца не выдержали бы другого, большего счастья, разорвались бы в крохотных
телах...
Сероватая темь стоит в распадке. По отдельности выступает каждая жердь
огорода, вылуженно блестит от сырости. На полянку легла четкая тень городьбы
и дерев, стоящих по горам. Мерно шумит, даже не шумит, глубоко, слышно дышит
сгиснутая горами река, и от нее идет переменчивый, зеркально отраженный свет к
небу, где мерцают бледные, на помидорный цвет смахивающие, незрелые еще лет-
ние звездочки.
А мушки упали наземь, в капусту. Вялые, ко всему уже безразличные, две или
три из них коснулись шеи мальчика, заползли под холщовую жесткую рубаху, при-
клеились к потному телу. На капусте сыщет, склюет мушек зоркая птичка — мухо-
ловка и целым пучком снесет их в клюве своим зеворотым детишкам, а те, питаясь,
будут быстро расти и оперяться, капуста же, избавленная от тли, ядреть примется и,
как поп, который хоть и низок, обрядится во сто ризок. В реку упавших мушек будут
хватать мулявки и от пищи становиться рыбами — мушки и мертвые продолжают
служение более сильной, продолжительной и устойчивой жизни. Стало быть, все
эти букашки, божьи коровки, бабочки, жуки и кузнецы, едва ползающие от сырости
по брюкве, — все-все они есть не зря, все они выполняют назначенную им работу,
все что-то делают на земле, а главное, живут и радуются жизни.
Ну а сорняк на грядах, жалица эта проклятая, сороки, жрущие мухоловки-
ны яйца, кусучие слепни и пауты, которым ребята учиняют фокус — вставляют в
задницу соломинку и отпускают с таким трофеем на волю? А гадюка шипучая в
смородине, а комары, а мошки, а клещи в лесу?! Этим кровососам, сволоте этой,
теснящей и жрущей все разумное и полезное, тоже, значит, торжествовать и радо-
ваться?! Ах ты, батюшки мои! Сложно-то как! И спросить не у кого... Бабка дома,
дед в баню собирается, тетки моются, дядья коней в луга угнали, земля молчит. Не
у кого спросить.
Сам думай, сам ищи ответ, раз задачу сам же себе задал, а тут сморило всего,
спать тянет, думать ни о чем не хочется...
Да ну их, все эти вопросы и задачи! Потом, потом, когда вырастет, само собой
все и ответится, и решится, а пока, обмякший от накатывающего сна, мальчик идет
к калитке, неся в сердце умиротворение, сопротивляясь дремоте и невнятно повто-
ряя себе под нос: «Сон да дремота — поди на болото!»
Нашарив волглую веревку, мальчик снимает ее с деревянного штыря и еще
раз оборачивается к огороду, наполненному живыми существами. По-за огородом,
в лугах, идет истовая, дружная косьба. Стрекотом кузнечиков так все переполнено,
что уж слит тот многомоторный звук воедино с ночью, с земной утишенностью,
даже плотнее он делает ночную тишину. Тот кузнец, что продрыхал в капусте, ра-
зогрелся, распалил себя, искупая свое упущение, звончее всех строчит из огорода в
небесную высь, сдается, пучеглазый этот стрекотун даже зажмурился в упоении.
Дух плодов и цвета, вобравший в себя ведомые мальчику запахи, уверенно
стоит в чаще огорода, оттесняя запахи леса, и трав, и бурьянов. Но и в этом запахе,
как бы паря над плотным дымчатым слоем, буйно звучит лютый дурман табака,
угарно-горького мака, лопоухо прикрывшегося серой шапочкой на ночь. Малень-