Упрощенная HTML-версия
Леонид БОРОДИН
ê
354
и постыдными в своем детстве, хотя четырнадцать лет — это уже и не детство, это
уже почти жизнь...
Лютик сначала не могла понять, что происходит, а когда поняла, возмутилась и
пыталась воздействовать на нас всякими красивыми примерами из литературы, но
разве может бог увидеть себя со стороны, невдомек ей было, что Вовка покусился
на образ, который мы сотворили в своем сознании и каковой был нам и дорог, и
нужен, и, разрушившись, чего доброго, мог подломить нам коленки; она, Лютик, не
имела права быть другой, мы бы этого не пережили, мы все сами стали бы хуже —
так нам чувствовалось, — пусть все мы по уши во грехах, но кто-то должен быть и
оставаться чистым, кто-то же должен своей чистотой и правильностью тыкать нас
мордой об стол, и разве это не удача, если такой есть... Мы не отступили. Отступила
она. Однажды в воскресенье Вовка как подъехал к ее дому, так и уехал ни с чем.
Лютик вышла к нему, но на мотоцикл не села, только простояла у калитки, пока
Вовка не исчез за поворотом.
А еще через месяц глухонемой кузнец с сыном перебрались в другое отделе-
ние колхоза, где еще оставалось много лошадей и в кузнеце было больше надобнос-
ти — так говорили. Но мы-то знали. Вовка не пережил бойкота. Мы сжили его с
нашего свету. Сжили и забыли о нем по причине несоизмеримости утраченного и
сохраненного.
В другое лето после восьмого класса Лютик с матерью впервые покинули
нашу деревню — им разрешили посетить родные их места в Белоруссии. А когда
незадолго до начала нового учебного года Лютик снова объявилась в деревне, все
мальчишки без исключения пережили шок... Уезжала из деревни девочка, а вер-
нулась девушка. И дело не в том, что стала Лютик еще красивее, чем была, мы,
мальчишки, — даже смешно вспоминать об этом — были поражены тем, что у нее,
небесного создания, за одно лето выросла грудь, обычная грудь, как у других девчо-
нок, у которых она выросла еще раньше. И... со спины... Лютик тоже изменилась, и
нам понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с новизной образа...
Конечно, у всех у нас к тому времени уже были свои девчонки, с которыми
мы, как говорилось, «ходили», что, собственно, и отражало существо отношений.
Деревня хотя и стала центральной усадьбой, но все еще в вопросах морали оста-
валась патриархально строгой. «Щупать» девчонок мы начали с восьмого класса.
Прижмешь где-нибудь в темноте и сопишь, прорываясь сквозь кордон сплетенных
рук к мягким шарикам, девчонка подвизгивает, хихикает, сопротивляется будто бы
изо всех сил, но, куда деваться, уступает, потому что мнение у них, девчонок, такое,
что
от этого дела
груди растут быстрее. До десятого класса даже толком не целова-
лись — такие уж мы были недоразвитые. Но что бы мы ни проделывали со своими
девчонками, все это было «втайне» и «втемне» и, значит, понималось как стыдное,
чем нельзя хвастаться перед кем попало, разве только двум-трем самым близким
друзьям в полушепот: девчонок берегли от позора, нам-то что...
При том мы были уверены, что Лютик, как и учителя и родители, даже не по-
дозревает о наших проделках, что у самой у ней обо всем
таком
и мыслей не су-
ществует и не возникает и что если у ней и спереди, и сзади все стало как у других
девчонок, так это своеобразное несовершенство природы, которая так уж устроена,
что не может соответствовать необычному, а может только по закону: свинью ре-
жешь — шкуру сдай, положены девчонкам груди и попка — растут, даже если не
надо.
Именно в девятом классе Лютик вышла, как говорится, на всесоюзный уро-
вень. Не сразу, конечно. Сначала в колхозе: вручение грамот —Лютик, переходящее
Красное знамя — она же. Никто не спрашивал, почему секретарь райкома не сам