Упрощенная HTML-версия
ЛЮТИК – ЦВЕТОК ЖЁЛТЫЙ
ê
355
вручает, а передает красивой девушке в школьной форме, и она уже и принимает, и
в руки председателю колхоза подает, и при знамени остается. Тут ее и «застукали»
фотокорреспонденты — и районные, и областные, — тогда-то и случилось: при-
ехали за ней на длинной черной машине и увезли в область за тридевять земель.
А потом журнал «Огонек», и там наша Лютик с Никитой Сергеевичем, и у Ники-
ты Сергеевича на лице полный обалдеж от нашего Лютика. Это ему не какая-ни-
будь Фурцева! Был слушок, что привязался к ней в области известный киношник и
уговаривал Дездемону играть и будто Лютик послала его подальше, в переносном
смысле, конечно. Еще не хватало, чтоб ее какой-то негр душил!
Но пора мне уже рассказать и о самом черном дне моих и вообще наших
школьных лет. Черным, понятно, он стал позже и для каждого из нас по-разному,
но тогда, в тот день, все свершалось, без сомнений, по велению чувства, названия
которому так не нашел и по сей день.
По обмену художественной самодеятельностью приехали к нам в деревню
старшеклассники школы соседнего района. Был отдан нам на это мероприятие но-
вый белокаменный клуб, на сцене которого гости играли для нас «Горе от ума».
Чацкого играл этакий черноволосый красавец, играл, что говорить, здорово, как на-
стоящий артист, и слова произносил по-особому, как в театрах принято, и жесты, и
позы, и мимика — заглядишься и заслушаешься. Особенно это знаменитое: «Карету
мне, карету!..» Мы, когда на уроках рассказывали, если кто с выражением, то на
горло брал, кто без выражения — проборматывал. А он сказал слова тихо, будто не
карету просил, а пистолет, чтоб застрелиться, аж мороз по коже.
Лютик вручала цветы главному артисту. Нам уже тогда не понравилось, ка-
кой улыбкой он оскалился на нее. Еще нам показалось, что Лютик, с достоинством
вручавшая цветы самому Хрущеву, тут, перед этим прилизанным, будто бы засму-
щалась и даже голоском дрогнула едва. Возможно, уже с этого мгновения, с этой
минуты напряглись все наши парни девятого и десятого классов. Потом были тан-
цы. Лютик никогда не танцевала! Говорю об этом и содрогаюсь. Она не танцевала,
потому что никто ее не приглашал, как никому не пришло бы в голову пригласить
на танец присутствующую учительницу. Что были наши танцы? Под «Рио-Риту»
мы попросту дрыгались, под «Брызги шампанского» топтались и раскачивались,
под польку дурачились, и только вальс танцевался, потому что под вальс иначе не-
льзя. Хотя бы на вальс-то могли бы приглашать ее, всегда сидящую у всех на виду,
но в стороне, ведь она же умела танцевать, мы убедились в этом, когда однажды
директор школы пригласил ее и закружил, а все остановились и потом хлопали — с
директором другое дело. Странно, что и учителя словно подыгрывали нам в сотво-
рении идола из обычной сперва «козявки», потом девчонки, потом девушки.
Первым был вальс, и «артист» пригласил ее, покрасневшую щечками, засвер-
кавшую глазками. Как они оба смотрелись! Будь «артист» чуть менее самоуверен-
ным и чуть более внимательным, укололся бы взглядом любого из нас. Но где там!
Мы-то обычно как: кончилась музыка, парень в одну сторону, девчонка в другую.
А этот довел ее до места, где она сидела, держа за руку, усадил и, что, как помню,
мгновенно взбурлило мою скабарскую кровь, этак чуть заметно поклонился, и она,
Лютик, тоже этак едва головку вбок, а на лице улыбка — Боже мой, обычная глупая
улыбка! Это у Лютика-то!
Но потом! Потом было танго. И он, гад, посмел прижать ее к себе, и она не
воспротивилась, и лицом к лицу, и глазами в глаза, и вот уже рука его с длинными
пальцами на сантиметр, на два нарушила, пересекла границу допустимого, дальше,
правда, не пошла, но уже все! Он, этот хлыщ, не имел права жить, десятки глаз
приговорили его, а он, уже приговоренный, продолжал вырисовывать всякие тан-
говские кренделя...