Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
469
Забереги на реке, там, где течение еще сопротивлялось морозу, были неболь-
шими, но здесь, в затоне, тихая вода покорилась наступившим холодам, лед с каж-
дым днем становился все толще и прочнее, срастался с песчаным берегом в единый
бетонно–гудящий по утрам панцирь. За ночь ледок затягивал всю поверхность воды
в затоне, бревна его ломали, и ледяное крошево, обильно сдобренное древесной
корой, ядовито шурша, все неохотнее расставалось со своей добычей.
С наступлением холодов чувство голода у Сережки притупилось. Барак не
отапливался, спасал лишь от ветра, тепло от дыхания людей удерживалось плохо; в
обшарпанном тюфяке под Сережкой давно уже была не солома, а труха, вытертое су-
конное одеяло не создавало даже намека на уют и, если бы рядом не было, вплотную,
таких же уставших тел, Сережка околел бы, наверное, в первую морозную ночь. Он
мерз и потому вовсе не высыпался, утренний подъем казался ему пыткой, и он готов
был пропустить завтрак, чтобы поспать еще полчаса. Но приходилось вставать вмес-
те со всеми, надевать свой изодранный ватник, брать в руки тяжеленный багор, кото-
рый казался тяжелее вчерашнего. Бегать по берегу или стоять на шатком и скользком
трапе, направляя бревна, ему становилось с каждым днем непосильнее.
Ныло и стонало от перенапряжения все тело, но больше всего доставалось
рукам. Руки страдали не только от работы; на тыльной стороне их от воды и ветра
поселились цыпки — грязно-красная кожа воспалилась и потрескалась, от малей-
шего прикосновения — жгучая боль; из-за цыпок Сережка в последние дни уже не
умывался.
В этот, последний, день он несколько раз ронял свое орудие в воду, к счастью,
недалеко от берега, непривычная легкость — будто с него сваливалось бревно —
выводила его из полузабытья, он вылавливал багор из ледяной каши за плаваю-
щий конец древка — некоторое время после окунания рук в воду нестерпимая боль
удерживала его сознание ясным, потом он снова впадал в полудрему, двигался и
работал, как лунатик.
Мыслей не было, о том, чтобы немного расслабиться и передохнуть, он не
мечтал. Все люди вокруг трудились неустанно для победы, не жалели ни сил своих,
ни здоровья. Неистощимое терпение и беспредельное упорство народа распростра-
нилось и на детей. Будто в плотном строю шагал Сережка, не мог он остановиться
или замедлить свое движение, вместе со всеми делал то, что требовала война, пока
был в нем способен жить и действовать хотя бы одни мускул.
Но как бы туго ни было, Сережка сознавал себя мужиком, хотя о том, что за
три месяца жизни в городе он вытянулся и выглядел бы парнем, когда бы не его не-
имоверная худоба, он сам не догадывался. Женщинам было хуже. Их не освобожда-
ли от работы, когда подступала бабья хвороба; летом хоть прилечь могли на берегу
на минутку, когда становилось невмоготу, осенью — не ляжешь. Летом отходили,
по необходимости, за крохотный глинистый мысок берега, наскоро плескались там
и возвращались к работе, не обращая внимания на то, что речная волна выдавала
их — выносила вслед красные пятна. Осенью же и обмыться было негде.
Когда в очередной раз, ступая по обледеневшему трапу, Сережка сходил на бе-
рег и упустил багор, а сам соскользнул в другую сторону, он не очнулся, не ощутил
холода ледяной воды, не почувствовал чуть позже, как его ухватил за шкирку своей
здоровой рукой лейтенант Вахрамеев и вынес на сушу.
Перед тем лейтенант помогал женщинам вытаскивать бревна. Он обматывал
конец веревки вокруг ладони, по-бурлацки через плечо, впрягался и тянул, надры-
вая жилы, — желал забрать всю работу на себя и этим хоть немного облегчить тя-
желую бабью долю.
С Сережки текло. Худые руки его с недетски большими натруженными рабо-
той кистями далеко высунулись из рукавов куцей телогрейки и мотались у самой
земли, мокрые ботинки чертили по песку, оставляя за собой две темные неровные