Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
471
Сережка растерялся. Все, с кем он работал, разъехались или разошлись по до-
мам, а как он будет добираться домой — неизвестно, навигация закончилась — до
Ждановки по реке, говорили, больше сотни километров, да еще в сторону два де-
сятка наберется, а Сережка дальше соседней деревни, да и то с отцом, сроду и не
бывал нигде. Нет, по реке и думать нечего, надо идти дорогой; ему представилось
широкое заснеженное поле и путник, голодный и одинокий — уходит, уменьшается
и, наконец, пропадает в просторе... Есть нечего: оставленный с вечера хлеб и саха-
рин он уничтожил утром.
— Что делать? — в тихом отчаянии прошептал Сережка.
На одутловатом лице ничего не дрогнуло, словно бы кладовщик не услышал
Сережку и даже забыл о нем. Сережке стало так неуютно, так плохо, что он сгор-
бился, съежился и провалился бы сквозь землю, когда бы мог, или умер — тут же
на месте.
— Сухари возьмешь? — вяло смилостивился кладовщик, будто бы заметил
наконец просителя, разглядел, какой невзрачный человечишко перед ним и как мало
надо, чтобы избавиться от него.
Сережка кивнул, протянул кладовщику карточку. Тот долго пыхтел, отвернув-
шись к весам, стучал по ним маленькими гирьками, потом постелил на столешницу
лоскуток помятой рыжей бумаги, опрокинул на нее жестяную тарелку с весов.
—Мыло, спички и сахарин возьмешь утром, если привезут, — крупу, что зна-
чилась в карточке, двести грамм, кладовщик почему-то не упомянул. — Да не про-
спи, завтра последний день, закрывают. Талоны оставь у меня, будет надежнее: не
потеряешь.
Голова у Сережки, хоть он и проспал почти сутки, тяжелая, мутная, сообража-
ла плохо. Кладовщик с настороженным взглядом ускользающих глаз чем-то ему не
нравился и доверия не вызывал, но возразить ему Сережка не посмел, проследил
только, как тот упрятал талоны в правый карман гимнастерки; взял бережно бумагу с
сухарями, прижал к груди, чтобы не рассыпать крошки, медленно пошел к выходу.
Четыре больших сухаря, довесок и крошки. Сухари Сережка рассовал по кар-
манам, довесок взял в руку, крошки аккуратно ссыпал в ладонь и отправил в рот.
Крошки слегка горчили. Посасывая их, в смятении от неопределенности свое-
го положения добрел до сарая, в котором провел он ночи трех пока что самых труд-
ных в своей жизни месяцев, заглянул. По голым нарам гулял сквозняк —небольшое
оконце с противоположной стороны, вделанное в стенку по случаю превращения
сарая в барак, ощерилось разбитым почему–то стеклом, ветром в него забрасывало
редкие снежинки, падавшие с неба. Тоскливо и жутко стало Сережке от пустоты и
одиночества — будто все люди умерли, холод проник до самого сердца. Скрипнула
дверь на ветру, словно каркнул нехотя ворон, Сережка вздрогнул, попятился, повер-
нулся и побежал прочь.
Ноги привычной тропой привели его на берег. И здесь холодно, пусто и одино-
ко; только возле дальнего штабеля возчики нагружали лес на подводы, чтобы везти
его к железной дороге, а за ними, выше по берегу, натруженно вжухала пилорама.
Ветер дул с реки, вороны в поисках пищи косым летом чертили по однотонному
серому небу. Место, где Сережка проработал столько дней, стало незнакомым и чу-
жим. Казалось даже, что кто-то враждебный таился за штабелями и, злорадно ух-
мыляясь, готовил ему новую кознь.
Поминутно оглядываясь, хоть он и понимал, что за бревнами никого не долж-
но быть, старался вспомнить что-то важное, что он оставил на этом берегу, но так
и не вспомнил.
Идти было некуда. Попроситься до утра к Ульяне Тимофеевне? А утром что?
Довесок кончился, рука тянулась взять другой, но с беспокойством и тревогой
помнилась дорога: сухари даны ему не для того, чтобы он съел их в городе. Голодно-