Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
473
ники, но что бывает на свете такая немыслимая вкуснота, представить даже было
невозможно.
Вахрамеев поднялся, протянул Сережке и вторую бумажку, которая все еще
была у него в руке, свою продовольственную карточку, уже изрядно покромсанную
ножницами.
— Пусть Настасья выдаст остатки. Так. Возьмешь себе.
Сережка широко раскрытыми глазами смотрел на лейтенанта Вахрамеева и —
не брал.
— Держи! Да не говори, что получаешь себе. Ты понял?
Сережка кивнул утвердительно, но ничего не понял. А как же лейтенант?
— Все! — голос Вахрамеева едва заметно дрогнул. — Простимся. Дай обниму.
Он шагнул к Сережке, прижал его голову к своей груди, коснулся жестким
подбородком светлой вихрастой макушки; от шинели пахло табаком, потом и еще
какими–то особыми, присущими только военным, запахами.
— Не поминай лихом, — негромко, совсем не по-командирски сказал лейте-
нант, словно прощения попросил, отстранился и быстро вышел в дверь.
Глазами, полными слез, посмотрел Сережка на старуху. Лицо Ульяны Тимофе-
евны было сурово, взгляд далекий, будто не было возле нее ни тощего заморенного
Сережки, ни — только что — лейтенанта.
Сережка тихо повернулся и, с картузом в руке, вышел на улицу.
—Мальчик, тебе чего надо здесь? —Настасья, заметив в магазине оборванца,
готова была немедленно выставить его за дверь, чтобы не спер чего-нибудь.
— Вот, — пересохшими губами сказал Сережка, — от лейтенанта.
— А! — вспомнила его Настасья, — ты от Николая Ивановича! Что же он не
заходит? Ты скажи ему, — она убавила голос, — что Настя ждет.
Сережкины уши словно обдало жаром от этих слов: понятно, для чего ждет
продавщица лейтенанта. В деревне ребятишкам не сочиняют баек о том, что их на-
шли в капусте, и любовные игры старших братьев и сестер для них не тайна. Вечер-
ние посиделки перед войной — зимой в чьем-нибудь доме, летом на лугу за дерев-
ней — с песнями под гармошку, с танцами, с таинственными перешептываниями
и поцелуями — все проходило на глазах ребятни, и Сережка, постепенно постигая
смысл этих игр, терпеливо дожидался, когда придет его пора. Взрослым полагалось
любить — в том состояла жизнь. Так было до войны, но разве можно об этом думать
сейчас?!
«Сама напрашивается, — подумал неприязненно Сережка; в деревне парни
были всегда зачинщиками любовных утех и никогда — девушки. Лицо у Настасьи
круглое, голос сочный и чуточку нараспев, — краля! — мысленно обругал ее Се-
режка. — Разве такую надо лейтенанту Вахрамееву?!»
Он почему-то был уверен, что на этот раз продуктов от нее не получит, и не
удивился, когда она сказала:
— Какая жалость — почти ничего нет!
И все-таки в душе у Сережки маленькая надежда таилась на самом донышке,
и потому на отказ сердце у него нехорошо ёкнуло — все стало ему безразлично, как
в последние безмерно трудные голодные и холодные дни. Лучше бы его не вытас-
кивали из реки!
Настасья сновала зачем-то туда-сюда на небольшом пятачке и продолжала что-
то наговаривать своим мягким певучим голосом; Сережка повернулся и пошел вон;
медленно и осторожно пошел, стараясь не зацепить чего-нибудь: проход до самой
двери был заставлен пустыми деревянными бочонками и грубо сколоченными ящи-
ками. Он почувствовал вдруг, что в нем вместе с обидой и непрошеными слезами
вскипело какое–то новое, неведомое ему ранее чувство — темное, злое, страшное,