Упрощенная HTML-версия
КОВЫЛЬ
ê
511
Ждановка осиротела без Назара Евсеевича, оставался он в деревне как бы за
отца — всем, от мала до велика. Свет померк для Сережки и мир пошатнулся, когда
тронулись от крыльца правления сани, в которых горбился, отворачиваясь от людей,
председатель.
Сережка решил написать письмо товарищу Сталину, попросить, чтобы защи-
тил Назара Евсеевича, потому что председатель у них хороший и все силы кладет
для народа и для всей страны. Он даже спрятал часть семенного зерна, чтобы по
норме сеять, а то у них всегда семян не хватало; осенью большой урожай можно...
Подзабыл за два года Сережка грамоту, правда, и раньше в грамматике не
слишком был силен — как посылать дорогому вождю письмо с ошибками? Стыдно.
И все равно бы написал Сережка письмо, но откладывал, потому что надеялся спер-
ва, что Назара Евсеевича все же отпустят домой. Разберутся и отпустят. Но вдруг по
деревне стали шепотом передавать друг другу новость, будто бы умер председатель
в городе. Известно, мол, это от надежного человека.
Так быстро все свершилось... Никакое письмо уже не поможет.
День догорал. Солнце укатилось далеко на запад и там опустилось на снег,
снег заалел. Земля, перечеркнутая длинными тенями, готовилась к ночи, последней,
может быть, перед окончательным наступлением весны.
Буркин спросил у Сережки разрешения и ушел домой. Сережка, разогретый
было возней с трактором, чувствовал, что скоро начнет мерзнуть, но не шевелился.
Околеет — так ему и надо! Плохой из него ремонтник, не сумел запустить трактор.
Как теперь смотреть в глаза людям? Конечно, колхозники и без Сережки справятся с
весенней страдой, и если даже последние лошади передохнут — на себе вспашут и за-
сеют поля, без хлеба армию не оставят. Но какой ценой? И так уже, наверное, ни одно-
го здорового человека в деревне не осталось. Когда все бабы надсадятся, что же тогда
им делать — идти вслед за Петровной по миру? А кто милостыню будет подавать?
С недавних пор старуха деда Задорожного ходит по деревне с сумой. Горькая
доля выпала Петровне — горше не придумаешь, но жизнь окаянная так поверну-
лась, что ударила еще сильнее.
А сперва была великая радость: письмо пришло старикам от младшего сына,
живым оказался Ваня — раненый был, на командира учился — похоронка на него,
значит, была ошибочная и этим письмом, стало быть, отменялась. «Жив сынок!» У
Петровны не оказалось вдруг слов для выражения своего счастья, она молча смот-
рела сквозь слезы, как робко брали письмо в руки овдовевшие женщины и, шевеля
губами, вышептывали из его строк и для себя надежду. И муж ее, дед Задорожный,
лежал просветленный, как дух святой, торжествовал:
— Вот она, мать, справедливость! Мы — есмь! — и добавлял тихо: — Дож-
дался я, теперь можно и на покой.
И верно: через три дня старик успокоился навеки. С легкой ли душой отпра-
вился к старшим своим сыновьям или предчувствие подсказало ему, что в войне
справедливости не может быть, — Бог весть.
Петровна свыклась с мыслью, что муж ее должен был вот-вот умереть, но он
не умирал. И к этому она тоже привыкла: коли уцепился за самый краешек жизни
и держится — вознамерился, стало быть, терпеть такое свое положение долго, де-
лить с ней горе горькое до конца дней, до какого-то окончания всех людских судеб.
И вдруг, когда Господь сжалился над ними, вернул одного сына, муж покинул ее,
оставил без поддержки — радость тоже ведь подкосить может.
До чего же холодна земля, до чего тверда!
Два дня долбили ломиками мерзлоту, пока добрались до мягкого слоя. Как же,
думал Сережка, зимой воевать, как окопы рыть и траншеи? И как можно усидеть в
том стылом окопе хоть один день?